— Видел... В Музее изобразительных искусств.
— Ты, значит, нездешний?
— Я из Москвы.
Я пошел к сеням. Она встала и пошла вслед за мной.
— Ты торопишься? — сказала она. — Наверное, ты есть хочешь.
— Нет, я не голодный.
— Ну подожди, посиди немного. Расскажи мне о Москве.
— А вы там были?
— Я там родилась, — сказала она. — Только это так давно было, что я и забыла, как она выглядит.
Она улыбнулась, показав мелкие, аккуратненькие зубы. Когда она улыбалась, она переставала быть старухой. Да и вообще она была не такая уж старая: лет сорок, наверное.
Зачем она хочет, чтобы я остался? Боится, что я уйду и что-нибудь о ней расскажу? Или просто ей надоело быть одной? Или действительно ей охота поговорить о Москве?
Но разговор не получался. Я не знал, как с ней разговаривать, а она ни знала, как со мной. И потом трудно разговаривать с человеком, который думает о чем-то другом. Она спросила, где я жил. Я ответил. Она сказала, что она жила на Пресне. Мне, конечно, все время хотелось ее спросить, действительно ли она немка, или полунемка, или она вовсе русская — впрочем, если бы она была русская, она бы, наверное, так не боялась... Но я не стал: это было уж слишком.
Я сидел напротив нее на высоком круглом табурете, она на тоненьком шатком стуле, ей было холодно, и, чтобы разогреться, она постоянно чуть покачивалась, стул еле слышно скрипел, и казалось, это чьи-то шаги скрипят по половицам. Мне стал невыносим этот методичный и тихий скрип, и я встал.
— Ты уже?
— До свидания... Я к вам еще приду.
— Мыть полы?
— Могу и просто так.
Она усмехнулась.
— Вряд ли ты еще сюда придешь...
Я так и не понял, хочет она, чтобы я пришел, или нет. Мы прошли сквозь сени, она повозилась со щеколдой, и щеколда как-то протяжно металлически всхлипнула, и я оказался на улице. Я обернулся, думая еще что-то сказать ей, попрощаться, но дверь с табличкой «Боровская» уже была заперта.
На улице было уже почти темно и по-зимнему стыло, и я чувствовал, как меня продувает всего насквозь, будто я прозрачный. Мелькали редкие огни грузовиков. Шефский тимуровский день был окончен.
Но вот кто-то подошел ко мне. Хайдер. Воротник его коротенького пальто был поднят, он походил на шпиона. Вид у него был замерзший. Наверное, он был еще у кого-нибудь, а теперь пришел за мной.
— Ты ждал меня? — спросил я.
Он не ответил. После долгой паузы он сплюнул и проговорил:
— Ну, как поживает твоя фашистка?
Мне не захотелось ему отвечать, я повернулся и пошел домой.
Глава 9
Я почти бежал по темным улицам, под ногами моими хрустела слабая пленка льда. Я давил ее, из нее, как сок, вытекала вода, и студеные черные ручейки бежали по неровной, ухабистой мостовой. Скрипели под ногами застывшие желтые листья, свернувшиеся в трубку, железные, как давние кладбищенские цветы на окраине города. Безлюдно было, тихо, только завод был слышен, он гудел натужно, нарастающе, как кипящий чайник. Там собирали танки, потом их грузили на окружной станции днями и ночами, потом они стояли на платформах, тупо-бесформенные, не опасные, в зеленых чехлах, словно бы притворившиеся не танками, а тракторами или комбайнами. Их было много — длинные, как улицы, составы. Много, а все не хватало. Ох, как не хватало. И все-таки, когда я смотрел на них, меня успокаивало, что их так много. Это на одной нашей станции столько, а сколько же на всех тыловых станциях страны... Я знал: я сплю, а этот огромный чайник все пыхтит, и в нем что-то закипает, из этого кипения выходят танки утром, днем, вечером, ночью, каждый час по танку, без праздников и выходных дней.
Но и там, за много тысяч километров отсюда, в немецких городах, где дома белые, крыты красной добродушной черепицей (так они мне представляются), в Руре (я помню, мы учили про железный Рур), тоже днем и ночью за высокими оградами шумят их заводы, и рабочие, может быть, чуть-чуть похожие на нашу полунемку, собирают танки. И какой-то мальчик, ученик 8-го или 9-го класса, идет мимо железнодорожного узла и видит платформы, на которых стоят покрытые зелеными попонами танки. Он одет лучше, чем я, у него за спиной ранец, у него на ногах гольфы, а под ногами — не тронутая бомбами земля... И он радуется, наверное, и улыбается, но не смеется. Боится все-таки смеяться. Ведь смеется тот, кто смеется последним...
Вот еще квартал, и будет мой дом. Здорово холодно. Пахнет зимой. Как это полунемка продержится без топлива... А снег еще не выпал, говорят, будет лютая зима... Это тяжело для нас, но об этом мы все мечтаем. Говорят, они хотели закончить все до зимы... Танки у нас, и танки у них, но зима за нас — и против них. Вот она, зима, рядом, она уже под ногами, и деревья уже зимние, голые, скрючившиеся. Небо белое, беззвездное, будто и на небе выпал снег и все звезды засыпал.