Так как не смотрел по сторонам, то и не видел высоты, на которую поднимались щупальца и он, удерживаемый ими. Чем дальше от тела, тем тоньше, чем ближе к телу, тем толще, словно оковы они ограничивали его свободу, и это чувство, которому не ведал названия, еще больше коробило его и утверждало в собственном безволии. Уже тогда лорд был заложником положения, в которое оказался вовлечен, выйдя из замка, возведенного им вокруг себя, а все последующее было закономерным тому итогом. В действительности большую часть своей жизни он был заложником этого положения. Покинув футляр законов и предрассудков о собственной несвержимости, лорд, быть может, впервые за всю свою жизнь, или по крайней мере, впервые за долгое время, поколебался в чувстве собственной значимости. Не иначе как чудом его рука продолжала удерживать меч, будучи обездвиженной. Меч был властью, Мортимер - старым порядком, а Тварь и ее щупальца - концом старого порядка и началом нового.
Лорд воспринимал происходящее с ним не как участник, но как сторонний наблюдатель. Как бы сбоку он смотрел на Тварь и на себя - на тело, удерживаемое ею. Мысленно стоя на крепостной стене, он наблюдал со стороны могучие плиты брони, подвижные щупальца, покрытые чешуей. Все, что не было костью, - было плотью, а плоть и кость вместе составляли Тварь.
Вдруг нечто черное и визжащее выметнулось из окна и упало на спину чудовища. Черный ком не имел имени - наиболее отожранный из нелетучих мышей, демонстрируя невероятную преданность хозяину и несостоятельность собственного вида, бросился на помощь лорду вопреки инстинкту самосохранения.
Коготки мыша скрежетали по пластинам, брюхо волочилось по ним же. Рудименты крыльев вяло трепыхались. Они, непригодные даже для недолгого планирования, распирались воздухом подчас смещений Твари, отчего мыша носило из стороны в сторону, бросало, как бросает волнами маленький баркас во время большого шторма. Мышь мчался по пластинам, как мог карабкался по ним, и, постоянно отлетая назад, вновь взбирался и карабкался. Эта борьба продолжалась какое-то время, и тварь, казалось, не замечала мыша, пока однажды по чистой случайности он не обнаружил выступающий участок среди прочих ороговелостей на ее теле. В этом месте, между складок брони, находился глаз Твари. Глаз был недоразвит - наследие вольноживущих предков, в данной среде обитания совершенно не пригодное. Обнаружив глаз - слабое место - мышь, не раздумывая, полоснул по нему когтями.
Многотонные щупальца колотили по стенам. Все больше их показывалось из воды, все больше обломков летело вниз, тонуло среди ядовитых волн и взбитой пены. Маленький мышь потерялся и погиб. Он еще цеплялся за панцирь несколько мгновений, но в один из рывков взбешенной Твари был отброшен ею и исчез под одной из волн.
Мортимер стоял на стене и наблюдал происходящее, как какую-то постановку. Он видел, что тело его носит из стороны в сторону, чувствовал крепчающую хватку щупалец и отдаленно слышал собственные же трещащие кости. Стоя там и глядя со стороны, он видел, как гаснет свет и задвигаются шторы, но не мог принять этого. Не своя судьба, - судьба мыша - столь любимого им существа, вдруг бросившегося ему на помощь, - заботила его. Впервые в жизни, какой-то частью своего небьющегося, мумифицированного сердца, он ощутил прилив душевного тепла. В тот миг, когда мышь сорвался и упал, эта едва натянутая струна - связующее звено между Мортимером и прочим миром, - оборвалась. Разрыв ее был настолько громким, что вывел лорда из прострации, и ввергнул его обратно в бренную плоть.
Тварь между тем позабыла о мести. Одно щупальце отпустило Мортимера, второе - продолжало удерживать. Печальная участь мыша - верно, единственного небезразличного ему существа - преисполнила лорда ненависти и побудила к решительным действиям. Рука Мортимера по-прежнему сжимала меч, он занес его и ударил. Лезвие пришлось меж чешуи. Новая волна боли прокатилась по телу Твари, а раненое щупальце, дернувшись, отправило лорда в полет.
Словно пушечное ядро он летел. Только и видел, что свои ноги и уходящую под воду массу твари. Видел мост, такой маленький с высоты. Видел меч, выпущенный им из руки. Меч, проворачиваясь, летел вверх, лорд падал вниз и только меч, как точка отсчета, существовал для него теперь. Вот - пронеслась под ним крепостная стена, а вместе с ней и барбакан, вот - потянулась площадь, переполненная революционерами.
Кто-то из мертвых поднимает руку и кричит, указывая на небо. Все больше мертвых оборачиваются и присоединяются к тому крику, а лорд падает и для него существует только меч, блистающий в лучах светила, - упущенная им власть.
Мортимер лежит на мостовой, вытянув правую руку вверх, перед собой. Лишь лица мертвых окружают его. Такие ненавистные тогда и такие безразличные теперь. Революционеры толпятся вокруг лорда. Они ничего не предпринимают и только смотрят на него, в то время как сам лорд смотрит в небо. Лицо Мортимера бесстрастно, губы не шевелятся, взгляд застыл. Из груди лорда торчит меч. Он пронзил его кольчугу, как шило сапожника пронзает кожу. Во всю глубину тела вошел меч в грудь Мортимера, но с камнями мостовой не совладал. Из раны хлещет что-то красное. По мере того, как вино покидает тело лорда, его плоть истончается, сереет, исходит зеленым дымом. С каждым мигом все больше напоминает плоть мумии.
Один из революционеров наклоняется, макает два пальца в лужу, пробует вино на вкус гнилым языком, но ничего не чувствует... Революционер умер не так давно, и старые привычки еще живы в нем, тогда как тело мертво. Разочарованно сплевывает, в сердцах ругается и уходит, расталкивая ротозеев. Некоторые из них сочувствуют ему, другие раздраженно толкают в ответ, многие следуют его примеру, - один за другим революционеры покидают площадь.
Глава XI
Физическая усталость, - неизвестна мертвым. Поначалу это кажется им благодатью, с течением времени невозможность заснуть и таким образом сбросить балласт воспоминаний все больше напоминает проклятие, а после уже все равно и уже ничего не кажется и не становится, или кажется все, - тут уж как поглядеть.
Усталость моральная, в отличии от усталости физической, - характерна мертвым. Неподкрепленная эмоционально это своего рода скука, которая чем дольше тянется посмертие, тем более усугубляется и никогда не прекращает терзать неупокоенных изнутри.
В определенный момент времени внутреннее истощение начало распространяться от революционера к революционеру. Закономерно, оно пришло на смену гневу и ярости, и не испытываемого чувственно, но выражаемого через действия возбуждения от нового для мертвых состояния причастности к чему-то большему, - причастности к революции. Как и все новое, это возбуждение вскоре устарело и более не вдохновляло их на действия, а воспылавший было огонек в глазах, - угас.