Таранис возвышался над городом, отбрасывая тень на крыши зданий и на крепостную стену. Тень его продолжалась и за пределами города, в этом было сходство Тараниса и Икария, но также сходство это наблюдалось и в чертах внешности.
Ноги гиганта широко расставлены и охватывают площадь, нареченную его именем, от края и до края. Меч полководца воздет вверх, призывая войска выступать. На клинке отверстия, что складываются в надписи. На рассвете, лучи восходящего светила просеиваются сквозь эти отверстия, и они загораются надписью на древнеимперском: "Не вижу бога!", - легендарные слова Тараниса Победоносного.
Вокруг могучих стоп, в сандалиях, суетятся крошечные букашки, - люди. Нескончаемым потоком струятся они по площади, пав взглядом ниц, увлеченные своими жизнями. Большинство из прохожих не замечают идущих вровень с ними, их интересуют лишь те, кто ниже их, или те, кто выше, но, конечно, помыслы их никогда не возносятся до высоты Тараниса. С чем-то настолько высоким и чуждым им простые люди стараются дел не иметь по возможности. Не только в случае с Таранисом, но и во всем прочем жители столицы имеют обыкновение упускать чудеса, окружающие их в быту. Они живут здесь и сейчас, а памятки архитектуры, за которые так любят приезжие столицу Фэйр, несут на себе налет веков, отпечаток времен далекого прошлого, когда были те памятки возведены и когда жили совершенно другие поколения. Для чужеземцев столица во всем ее огромном разнообразии воспринимается как диковинка, для людей, живущих здесь, - столица - есть место их жизни. И как местный обитатель глубинки, изображенный на пейзаже заезжего художника, являясь частью этого пейзажа, не способен полноценно оценить всей той красоты, что окружает его в повседневности, так и рядовой обитатель столицы любого значимого государства мира, воображая себя в центре этого мира, не лишен того же порока.
Вне зависимости от своего происхождения, стоя там, на площади, и задрав голову вверх, прохожий никак не мог охватить своим приземленным взором всего величия Тараниса Победоносного, но только вдалеке от него и на возвышенности мог попытаться хотя бы частично воспринять его отлитую из бронзы фигуру. Дворец - одно из таких мест, а из единственного окна комнаты, у которого стояли две важнейшие персоны королевства, открывался прекрасный вид на гигантскую статую, равно как и из всех прочих окон королевской библиотеки, направленных на восток.
Бывает трудно отличить шедевр от посредственности, так малы и ничтожны те качества, что делают его уникальным, заслуживающим признания. Так черствы и закрыты сердца тех, от кого зависит признание творца. И сотни лет проходят в безызвестности, прежде чем отыщутся ценители его и то, что считалось мусором, превратиться внезапно в то, на что все ровняются. Значительность статуи Тараниса Победоносного, как объекта культурного наследия, никогда и никем не ставилась под сомнение. Уже на момент подготовки формы для литья вовлеченные в процесс и наблюдавшие процесс со стороны не имели сомнений в том, что статую эта будет шедевром. И точно так, на момент жизни самого Тараниса, ни у кого из его последователей не было сомнения в том, что Таранис способен на все те свершения, по которым его запомнят.
Вдвойне тяжело Люцию было признавать существование этой статуи, - вдвойне тяжело оттого, что имя мастера, отлившего ее, неизвестно и, если уж имя мастера, отлившего статую Тараниса Победоносного, неизвестно, то, кто запомнит его имя, - имя архитектора, за всю свою жизнь не построившего ничего значимого.
Стоя там, у окна, глядя на бронзового колосса, странные мысли посещали голову короля. В том числе именно из-за этих мыслей, из-за тревог, вызываемых ими, Люций и сторонился общества людей. Любой человек мог пробудить те переживания в нем, а пробудившись, они не оставляли его долгими неделями, терзали ум и мешали работать. О жизни в свое удовольствие Люций давно и не помышлял. Коротая день за днем ради общества, ради того, что, как он думает, ожидает от него общество, король ни разу за свой век не жил по-настоящему и даже не знал, что означает жить. Думая о множестве вещей сразу, король упускал те очевидные детали, которые могли бы здорово облегчить его участь и не довести до печального финала, ожидавшего его.
Король испытал тогда к своему первому советнику, лучшему и единственному другу, нечто сродни презрения, за то, что тот, зная его слабость, якобы воспользовался ею, а он, якобы открывшись, вышел из отношений дураком. Люций ненавидел быть в дураках, но даже понимая, что виноват он сам и что Икарий, скорее всего, не мыслил внушить ему ничего из того, что непроизвольно внушил, он все равно не мог отказаться от мысли об этом, как и не мог отказаться от желания превзойти отца.
"Как смеет он указывать мне на Тараниса?! Разве не знает, что погибаю в одиночестве я здесь? Приходя сюда каждый день и докладывая мне, только ли потому он приходит, что должен? Неужели нету между нами дружбы, а если есть... тогда почему он делает сейчас то, что делает? Почему указывает мне на Тараниса? Зачем причиняет мне боль? Или он не понимает..." - так беспорядочно судил король Икария, а между тем озаренный лучами светила и окаймленный природной красотою лета Таранис был величественен и прекрасен, впрочем, как и всегда.
Король и первый советник стояли плечом к плечу и смотрели на статую молча, и хотя Люций был всецело согласен с утверждением Икария, как уязвленный творец, он не мог не возразить ему.
- Милый мой друг Икарий... - елейно начал король как бы свысока, но вскоре потерялся и утратил взятый тон, ощутив напряжение и легкую дрожь в собственном голосе, - Таранис, - совершенен несомненно, но величайшее ли он творение из когда-либо созданных?
- Быть может, в землях отдаленных найдутся равные ему, но стоя здесь и сейчас, взирая на величие колосса, я сомневаюсь невольно в своих же суждениях... - ответил ему Икарий, слегка прищурившись. Он уже понимал к чему клонил король и был готов признать его правоту и первенство над собой. Икарий чувствовал необходимость разрядить отношения между ними, а уступая Люцию в споре, он тем самым вселял уверенность в превосходстве его мысли над своей, притуплял бдительность короля и приближал его к себе. Первый советник был мастером в делах душевных, а эго его уступало лишь практичности, и она-то сейчас настойчиво твердила ему: что проку в победе над глупцом, если проиграв, ты получаешь много больше? Уступи, чтобы возвыситься Икарий, склонись перед одним и вскоре все склоняться перед тобой!
- Я говорю, Икарий, о землях близких, даже непосредственных! - обрадовался Люций недалекости Икария и принялся восторженно излагать, - говорю о том, что можем видеть мы прямо тут, прямо из вот этого окна!
- Из этого окна? - задумчиво переспросил Икарий, потирая подбородок пальцем и вглядываясь вдаль.
- Акведук, - просто сказал Люций, даже несколько поразившись тому, как мог советник в упор не видеть ответа, - неужто думаешь, Икарий, будто Таранис величественнее Акведука? Разве величие чего-то целиком лишь в красоте выражается или все-таки еще и в полезности? А если в размерах, то может ли бронзовый колосс посоперничать с Акведуком в них? Говорю же тебе Икарий... нет, утверждаю то, в чем уверен свято: ни в одной из книг истории не упомянуто строения величественнее этого!