"Ну вот и ты наконец, Икарий, друг мой! - с наивной такой, искренней, детской радостью подумал Люций, едва завидев советника, - теперь-то ты объяснишь этому странному человеку, якобы министру, его заблуждения, скажешь, что все у нас в государстве как нельзя лучше (меня успокоив тем самым) укажешь ему его место и, наконец, уведешь его с глаз моих долой."
- Икарий, друг мой! Рад, что ты явился! Человек этот, сидящий предо мной, ужас какой человек и что он только нес... Мне столько всего рассказал... - восторженно воскликнул король, как-то по-шутовски притянуто взмахнув руками. Люций специально так взмахнул, ему казалось, верно, в ту секунду, что взмах этот - есть вершина актерского мастерства. Король и правда умел играть на публику, только у него это получалось интуитивно, и совершенно не получалось, когда он пытался играть сознательно, как теперь.
- Могу себе представить, о светлейший государь... Могу себе представить, - спокойным тоном произнес советник. Он сделал шаг вперед затем, приблизившись к министру вплотную, и положил свою руку ему на плечо. Чувство, подобное тому, что посетило его тогда, обыкновенно посещает людей, когда касается их кто-то столь ненавистный им, что ненависть духовная перерастает в боль физическую, и от одного тактильного контакта с ненавистным субъектом возникает неприятное ощущение. Хоть рука советника и не соприкоснулась с кожей Тиберия напрямую, министр все же ощутил нечто сродни тому, как если бы по руке его пробежала вдруг гадость мерзкая и непотребная, со множеством лап. Он имени научного той гадости не знал, но видел несколько раз, как быстро бегают подобные ей твари в поисках темных и влажных мест, чтоб схорониться в них. И всякий раз с тех пор, как увидал впервые, когда мурашки пробегали по коже его, Тиберий представлял эту гадость на себе. В тот миг, когда Икарий коснулся его плеча, тяжелая рука министра даже почти дернулась с умыслом смахнуть несуществующую многоножку, но он, опомнившись, сдержал себя.
- Мое почтение, первый советник Икарий! Видите ли, я... - хрипло начал изъясняться министр. Он порывался встать, но все никак не мог достаточно раскачать свои грузные телеса.
- Что я вижу, ваше сиятельство, - прервал его Икарий, делая ударение на официальном обращении, - так это то, что вы сумели достичь своего и получили возможность высказаться. Должен признать, не могу не уважать ваши настойчивость и упорство...
- Я э-эм... Искренне польщен и благодарен вам, первый советник, за столь высокую оценку моих добродетелей... - прохрипел несколько сбитый с толку таким началом Тиберий.
- Помниться мне, именно за эти качества вас так высоко и ценил его величество Марк III (отец Люция), да упокоятся с миром его кости. Однако же, проблемы (которые я считаю чепухой), о которых вы имели смелость (наглость и неосторожность) заявить сегодня... Не кажется ли вам, ваше сиятельство, что рассмотрение и обсуждение проблем этих требуют несколько более интимной обстановки, нежели та, что наблюдается теперь?
- Конечно же, кажется! Будьте уверены... Я никогда бы и не посмел поднимать столь важные вопросы при сложившихся обстоятельствах... Имей я возможность обратиться к государю лично, в другое место и время, непременно бы так и сделал! - вспылил вдруг Тиберий, делая попытку подняться, и, не удержавшись, падая обратно, - но ни я и никто из ваших подданных (адресовано королю), к огромнейшему сожалению, возможности такой в настоящий момент не имеем... Мы можем разве только, уж простите господа за бестактность, с какой-нибудь откровеннейшей ерундой, глупостью сюда заявиться, - глупостью, которую его величество всенепременнейше учтет и рассмотрит, будьте уверены! (Он обвел глазами зал.) Вот только едва ли исполнит, а даже если и возьмется исполнить, то из блажи, да и только, и уж точно исполнение какой-нибудь глупости, пустяка никак не повлияет на картину в общем! Не повлияет на то, что вопиющее невежество переполняет нынче все инстанции, долженствующие защитить и сохранить, на практике лишь разлагающие и рушащие прежние устои...
(После слова "устои" не на шутку разошедшийся Тиберий предпринял еще одну попытку подняться, и вновь потерпел неудачу. Эту попытку Тиберия кресло не выдержало и подломилось в момент, когда седалище слона рухнуло обратно. Раздался треск и, как у иных лошадей на скачках, бывает, не выдерживает хребет перемещений всадника, так и тут - не выдержал каркас кресла, и слон рухнул на пол, подминая под себя обломки. По мановению пальца Икария два ближайших к министру стража пришли в движение и, подхватив слона под руки, помогли ему подняться. Удалось им это сделать с неожиданной для людей их комплекции легкостью, если учесть с какими габаритами и весом им пришлось иметь дело. Выполнив приказ первого советника, но не получив приказа возвращаться на исходную, так и остались стражи стоять подле Тиберия, с оружием наготове.
Старая королева была совершенно разбита; она откуда-то достала веер и впервые за долгое время принялась им обмахиваться прилюдно, как одна из тех дворовых сплетниц, которых королева откровенно презирала, впрочем, в тайне от себя, завидуя их молодости и красоте. Молодой слуга, стоящий возле королевы, только и успевал, что подливать вина в ее стремительно пустеющий бокал. Королева, вот уже много лет не употреблявшая алкоголь в любом его виде, видимо забыла и об этом своем презрении к спиртному, потому как лакала его теперь, как мучимый жаждой зверь, и жажду ее было не унять.
Король ошеломленно переводил взгляд с одного присутствующего на другого. Глядя на лица окружающих, он как бы задавал вопрос, адресованный не кому-то конкретному, но любому, кто сумеет на него ответить, происходит ли то, что я вижу и слышу, на самом деле? Или же это просто один из тех тяжелых снов, которые помнишь и много лет спустя, и подчас которых обладаешь если не полным, то хотя бы частичным контролем над собой.
В пылу суматохи никто не заметил, как оборвался стук старика Брута о спинку трона. К несчастью церемониймейстера, удар пришелся на момент второй попытки Тиберия встать, тихое падение сухого тела старика заглушил треск ломающейся мебели. Теперь невидящие глаза Брута слепо уставились в потолок, а его посиневшие губы замерли, так и не успев сосчитать все виды столовых принадлежностей, с упоминанием их назначения, - занятие, которым Брут обычно успокаивал и занимал себя)
- Ваше сиятельство, я вынужден настоятельно просить вас держать себя в руках! Конечно же, если вы намерены и далее присутствовать на церемонии званого обеда, вы просто обязаны сейчас успокоиться, ради вашего же блага! - как бы сделал попытку вмещаться Икарий, чьи глаза зажглись в ответ на негодование Тиберия.
Вся внешность первого советника излучала теперь праведный гнев вперемешку с обидой за государство и за короля. Вопреки внешнему впечатлению, внутренне Икарий отнюдь не гневался, но ликовал и даже с определенной долей нежности и жалости внимал сейчас речам министра, отдавая дань уважения погибающему таланту этого оратора. Икарий и все присутствующие понимали, что дни Тиберия на его посту сочтены (а возможно, и дни жизни Тиберия), и что сегодняшнюю оплошность ему простить решительно невозможно, но надобно наказать со всей возможной строгостью, в соответствии с тяжестью проступка.