Очутившись в коридоре, король первым делом осмотрелся. Данная работа Приска - без сомнений шедевр - казалась ему безупречной во всех ее подробностях, но что действительно поразило короля, так это шпильки на рукавах. Головки шпилек были выполнены из серебра и оформлены как орлиные головы.
"Ну Приск, ну мастер! - мысленно восторгался король, глядя на маленьких орлов, - Интересно, он знает?.. Да нет, быть такого не может, что за вздор мне приходит в голову! И все-таки порой мне кажется, будто Приск читает мои мысли..."
Восторг Люция, как и у большинства детей, был склонен очень быстро проходить. На смену ему обыкновенно приходило чувство пресыщения, скуки и легкого неудовлетворения. Вот и теперь король быстро перегорел, а спустя несколько поворотов коридора и вовсе забыл о предмете своего восторга.
В момент, когда Люций вышел из покоев Приска, он остановился на свету, перед окном, где и принялся осматриваться. Увлеченный блеском шпилек он не заметил, как вымазанный сажей человек, обхватив ногами горгулью - барельефом нависающею над окном с внешней стороны наружной стены коридора, - свесился вниз и замер в нескольких дюймах от макушки его величества. Кропотливо пересчитав шпильки и запомнив их расположение на костюме, трубочист вновь поднялся наверх, вылез на крышу, бесшумно пробежал по ней и был таков.
Когда король покинул ателье, портной запер за ним дверь, подошел к стене и, открепив материю, под которой было сокрыто что-то, убрал ее. Под материей оказался камин - тот самый, давно не использующийся. Внутри камина лежала кочерга. Подняв ее, мужчина принялся стучать кочергой по внутренней стенке камина в определенном ритме, иногда делая паузы. Продолжалось это до тех пор, пока в камине вдруг не послышались какие-то шорохи, тогда он остановился, отошел в сторону и затих. Стенка очага с тихим скрипом отъехала немного назад и влево. Из образовавшегося проема в темное помещение ателье хлынул свет. Свет этот был не дневным светом, но происходил от многочисленных свечей. Внутри открывшегося помещения было ткани, а были там только стол, сундуки и полки, и еще с пол дюжины людей в черных балахонах. Дождавшись позволения, портной вошел внутрь, стена за ним задвинулась, а проем исчез; ателье опустело.
Глава VI
Покои старой королевы всегда отличались роскошным убранством, вероятно, даже более богатым, чем покои короля. Старая королева прославилась на весь мир как женщина с изысканным вкусом, и хотя так при дворе принято говорить в общем-то о любой королеве, в отличии от всех других королев об этой говорили искренне.
Наличие хорошего вкуса у королевы было качеством неоспоримым, чего никак нельзя сказать о ее практичности. Говоря о частных случаях, прекрасное фортепьяно подпирало стенку комнаты для приемов в ее апартаментах; с момента, как оно оказалось там, на нем никто и никогда не играл. И хотя сама королева играть на фортепьяно не умела и учиться не хотела, и даже более того, - считала музыку занятием ее недостойным ("пригожим разве для тех клуш, которым кроме как музыкой и вышивкой привлечь мужчину больше нечем"), для королевы необходимость наличия этого фортепьяно на этом самом месте была столь же очевидна, как для создателя всего сущего была очевидна необходимость наличия всех входящих в сущее компонентов. И с сыном королева также поступала: Люций, как и это фортепьяно, быть может, был создан для музыки, но у старой королевы был на него свой четкий план, свой замысел на собственного сына. То есть к нему, к человеку, казалось бы, наиболее ей близкому она относилась, как к какой-нибудь вещи, да притом не из самых дорогих.
Кроме как женщиной с изысканным вкусом, королева также слыла женщиной с льдиной вместо сердца. Ее фигура, как Хельмрокский замок, до того была мрачна и угрюма, что несомненная красота ее скорее отталкивала, нежели привлекала. По молодости мужчины вылись вокруг нее, но всегда на расстоянии: даже тогда они боялись к ней притронуться и будь на месте королевы любая другая женщина она бы непременно взвыла от подобной несправедливости, но в том-то и исключительность королевы, что она такая была одна. Ближе к старости люди имеют склонность переосмысливать прожитое, делать какие-то выводы, черстветь к тому, что прежде любили, или наоборот, смягчаться в некоторых вопросах. Верно, не существует женщины, которая сильнее бы противилась происходящим с ней переменам, чем старая королева Фэйр. Она не то, что переосмысливать, она думать о прошлом не могла: слишком уж много там было неровностей, а она весь свой век стремилась к недостижимому идеалу. Она мечтала о будущем, - о таком будущем, каким видела его всегда в своих мечтах. Глядя на королеву со стороны любой бы понял, что эта женщина у себя на уме, но никто бы никогда не смог поверить, даже если бы она призналась в том сама, что под этой маской черствости скрывается ранимая натура мечтательницы. И чем дальше, тем больше становилась трещина внутри нее. Ведь чем дальше, тем больше было расхождений реальности с ее замыслом, что неминуемо влекло ее к расколу.
Весь день, предшествующий похоронам Брута, королева провела у себя в покоях. Лишь единожды сын навестил ее в тот день, забежал на секундочку, чтоб покрасоваться новым нарядом.
"Мальчик так радуется, будто не на похороны собирается, а на бал, - подумала она тогда, едва завидев рассеянную улыбку Люция."
Во все прочее время того дня посетителей не было, лишь слуги изредка заходили проверить все ли у нее есть, она отсылала их и оставалась опять одна. Стоило ей позвонить в колокольчик и назвать по имени того, кого она хотела бы видеть у себя, как не далее, чем через час, этот кто-то уже оббивал бы ее порог. Но это все было не то, да и не хотела она никого видеть и даже если бы нашлись в тот день посетители она бы, скорее всего, отказала им в приеме, но сам факт того, что никто не приходил, и она, стало быть, никому была не нужна, больно ранил королеву.
Она не находила себе места, иногда садилась в кресло и листала случайную книгу. Пробегала глазами строку за строкой, страницу за страницей, не разбирая слов. (У королевы имелась своя маленькая библиотека в апартаментах.) Иногда она останавливалась перед одной из множества картин, висевших на стенах ее покоев, и долго разглядывала ее. (В живописи королева смыслила не больше, чем в музыке. Несмотря на то, что урожденный талант к изобразительному искусству у нее имелся, она в свое время развивать его не возжелала, да так он и увял подснежником, не проклюнувшимся из-под снега, в царстве вечной зимы внутреннего мира королевы.) Чаще всего замирала она перед одной картиной неизвестного авторства. Художник, написавший ее, был далеко не мастером кисти, а привлекала эта картина своей самобытностью, на ней был запечатлен пир гиен на Бегемотовом берегу, что в Палингерии. Тем была данная картина особенна, что рисовал ее якобы очевидец, - член одной из экспедиций, отправленных в дикие земли. Палингерия волновала королеву в последнюю очередь, привлек же ее одинокий стервятник, парящий над пиром в небе.