"Брут, о Брут! Знал ли ты, как кончишь? Должен был знать... ты всегда был таким... рассудительным... Да и как, скажи на милость, иначе мог ты кончить, если все свое время службе отдавал? Брут, о Брут, верный, незаменимый мой слуга, какой другой слуга служил с подобным рвением и самоотдачей?"
Что бы королева не делала в тот день, делала она это неосознанно, в то время как естество ее было занято другим. Королеву, впрочем, волновало далеко не то, о чем она думала. Да, она размышляла о смерти Брута, но на самого Брута ей было глубоко плевать. Размышляя о смерти Брута, своего слуги и наставника (именно королева привела Брута на службу во дворец, после женитьбы с Марком; а до того церемониймейстер служил при ее отце и воспитывал ее, как воспитывал потом ее сына), королева размышляла о смерти в общем и о своей смерти в частности, - смерти, которая казалась ей теперь близкой как никогда. Ее подталкивали к тем размышлениям смерти людей, которых давно знала, и революция, о которой знала не так давно и не то чтобы много, но догадывалась о близости восстания (после случившегося с Тиберием революция озаботила ее еще больше, чем прежде; уж точно больше, чем судьба старого друга, который, как она считала, ее страшно подвел). У королевы были свои доносчики, правда, в последнее время она все больше сомневалась на счет их преданности короне, с которой до того сроднилась, что воспринимала ее не иначе как продолжением себя. Доносчики королевы подчинялись только королеве, среди них было много плутов и точно не было профессиональных шпионов. В Фэйр также была тайная служба безопасности, занимающаяся как внешней, так и внутренней разведкой, и подавлением бунтов, а точнее, - их пресечением на корню. Тайная служба не отчитывалась перед королевой, но обязана была отчитываться перед королем. С недавних пор отчеты тайной службы передавались королю через известного посредника, - первого советника Икария. Сам же Икарий давно подкупил и переманил на свою сторону всех, кого можно было, а всех верных короне и неподкупных (которых изначально не так и много было) всячески изживал.
Спокойствия королеве не прибавила и фигура одинокого трубочиста, бегущего по крышам дворцового комплекса. Тень она приметила незадолго до прихода сына. Приметила случайным образом, оказавшись как раз в той комнате, из которой трубочиста было видно. "И сюда забрались проклятые! Вшивые, бродячие коты! - думала королева, наблюдая стремительно удаляющуюся, худосочную и длинную спину трубочиста, - видать доклад кому-то понес! Не к добру это, ой не к добру..."
Лишь ближе к ночи она немного пришла в себя и, выпив бокал вина, уложилась спать. Ночью королеву мучали кошмары, в которых она была той самой старой, обессилевшей газелью, и ее загоняли гиены на Бегемотовом берегу. В самом конце сна, когда силы ее полностью иссякли, а плоть почти целиком обглодали до кости, гиены ушли, вдоволь насытившись. Тогда с неба спикировал стервятник и лицо у него было точь-в-точь, как у Брута в последние годы. Прямо перед тем как добить ее своим клювом, церемониймейстер, вращая желтыми глазами, с узенькими точками зрачков, вскричал, наполовину по-птичьи (почему-то как ворон), наполовину по-человечьи:
- Карр! Карр! И твое время наступит скоро, карга ты старая, тогда поймешь, что значит умирать! И никого не будет рядом... Карр!
Проснувшись по утру, королева начала день с того, что выбросила картину в окно. Перепуганным ее выходкой слугам, прибежавшим проверить как она, королева невозмутимым тоном сообщила, что это она таким образом проверяла их и что картину не жалко, ее все равно давно пора было выбросить, и попросила сменить простыни.
Глава VII
Двухсотлетняя Ива произрастала на небольшом холме. За ней журчал ручей, а перед ней был луг. Тропинка вела через него и на всем пути туда им слышался шум мошкары и шелест травы. Даже с учетом предзакатного времени суток атмосфера была совершенно не подходящей для похорон, а те, кто несли покойника в гробу, то и дело забывались от монотонного труда и улыбались окружавшей их благодати, тут же, впрочем, их улыбки увядали, когда вспоминали, что несут.
Похоронная процессия состояла из, собственно, носильщиков с гробом на плечах, человека сведущего в погребальных церемониях и сопровождавших их просто неравнодушных людей. Носильщики, кроме гроба, несли также и лопаты. Так как Брут был черствым и склочным старикашкой и не оставил после себя ни потомков, ни наследства, которое могло бы послужить для кого-то достаточным поводом, чтобы выдавать себя за его потомка, из неравнодушных шло только четверо: старая королева, Люций, Флавий и какая-то кухарка, о которой до того дня даже и не знали, что она во дворце служит. Кухарка без конца рыдала, а в перерывах между всхлипываниями как-то слишком даже внимательно приглядывалась к шпилькам Люция. Последнему такое пристальное внимание довольно миловидной и молодой еще женщины было даже приятно, хоть лицом он оставался угрюм, а внутренне сам себе никогда бы не признался. Примечательно также то, что наиболее нарядным и вычурным среди них всех выглядел именно Флавий, хотя его фрак был затаскан до дыр, многократно латан и шпилек на нем не водилось отродясь. С другой стороны, Флавию по роду длительности было предписано иметь нарядный и вычурный вид. Старина Флавий начал поминать Брута еще со дня его смерти, а так как к любому занятию камердинер привык подходить с душой, не просыхал... его платок от слез до самых похорон. На сборах во дворце, предшествующих выходу процессии во двор, он был свеж, как морской бриз, но вот на улице видать тоска беднягу до того пробрала, что ноги у камердинера начали заплетаться. С учетом данного обстоятельства работы у носильщиков в скором времени должно было прибавиться.
Верхушку ивы было видно еще на подступах к саду, она выглядывала из-за довольно высокой стены живоплета, так что уже тогда даже у носильщиков, никогда в этой части королевского сада не бывавших, не осталось сомнений в размерах и долголетии старой ивы. По мере приближения к ней участники процессии все больше поражались, когда же остановились у начала подъема на холм, им захватило дух. Поговаривают в глубине чащи леса Лазурной долины, встречаются дубы такие огромные, что для того, чтобы поравняться с ними в росте, этой бы иве пришлось прожить еще по меньшей мере трижды по столько, сколько она уже прожила. Но те деревья произрастают в чаще в Лазурной долине, если вообще существуют, а двухсотлетняя ива росла в самом центре Фэйр, возвышалась прямо перед ними.
Однако, несмотря на высоту и толщину ствола, и ширину охвата кроны, было видно, что дерево едва ли протянет еще хотя бы половину от своего срока. Медленно, но неумолимо двухсотлетняя ива умирала. В этом году ее листья начали опадать еще до первого месяца осени, а местами ободранная кора, казалось, иссушилась еще больше. Длинные и тонкие ветви, лишившись оперения, качались на ветру со скорбью, не как качались раньше, - не как помнил Люций, когда в детстве ему представлялась возможность оторваться наконец от учебников, а Брут, сопровождавший его во время тех редких прогулок, так непохоже на себя во все прочее время закрывал глаза на невинные шалости мальчика.