Тут — о, рок! О, богиня везения! — меня и нашла баронесса в бордовом платье.
Я мигом опомнился,
Как ото сна пробудился,
И поцеловал каждый из ее золотых перстней, каждое звено цепочки на шее, каждый светлый локон.
Зазвенели разбитые стекла
И женский пронзительный крик поразил палубу громом,
Заставив самых впечатлительных графинь и пажей лишиться чувств.
Я увидел зеленоглазую красавицу,
По щекам коей скатывались жемчужинки слез,
Руки которой дрожали и длинными ногтями взрезали подолы платья.
Она, задыхаясь от боли предательства,
Кинулась к носу корабля,
И я побежал за ней.
Но я не нашел ее там.
Только платье лежало на перилах,
А Луна на мгновение озарила в воде серебристый хвост касатки.
Я взял в руки платье и прижал к себе так,
Как прижимаю теперь эту лютню.
На крик зеленоглазой красавицы
Примчал мой лучший друг,
Обнаживший ржавую, прогрызенную подводными течениями пиратскую саблю.
Для меня он — просто Ланц,
А вам его настоящее имя подсказали бы синяя кожа, перепончатые руки,
Светящийся отросток на шляпе, как у глубоководной рыбы,
Лиловые длинные волосы,
Затуманенный, как у всплывшей селедки, один глаз,
Черный и пустой, но с огоньком на самом дне — другой.
Это был сам Меланоцет Джонс.
Я пожал его склизкую руку с бирюзовыми браслетами,
Благодаря за готовность вступить за лучшего друга в битву,
А он отшатнулся.
«С чего ты решил, что я тебе на выручку с саблей бежал? —
Спросил меня он. — Я спешил на глас моей младшей сестры, Батиаль, дочери морской впадины!»
Тогда я рассказал ему о случившемся, а он, пьяный в розу ветров от всего моего южного вина и северного эля,
Мгновенно стал трезв, как облитый ледяной морской водой.
Ланц положил мне на плечо руку и предостерегающе зашептал:
«В шлюпку садись сейчас же и плыви к любому берегу,
О спасении моля всех своих богов,
Потому что, клянусь тебе челюстью мурены, застрявшей в голенище моего сапога,
Твой корабль обречен.
Сестры мои — сирены и морские чудовища, Батиаль из них самая младшая, у отца любимая.
Если кто не по духу ей — она топит обидчика или судно его.
Сухое сердце отца размокает от слез младшенькой дочки,
И он выполняет любую просьбу ее.
Велит горемычная — он всех сестер ей в помощь погонит,
А у меня, единственного наследника глубин и кладбищ разбитых кораблей,
Отнимет власть над голодным кракеном,
Скажет сестре слова заветные,
Что будят монстра и заставляют его в песке из недр земли к поверхности пути себе рыть громадными щупальцами.
В шлюпку садись и проваливай,
Потому что не корабль это теперь, а могила.
И если тебе повезет невредимым добраться до берега —
Считай себя самым большим любимцем фортуны.
Двенадцать крючков мне в язык, если я хоть в чем-то тебе солгал, де Рейв!
Убирайся с этого корабля,
Потому что скоро он ляжет на морское дно,
Где холодные ненасытные твари станут грызть его дерево, как термиты,
Убирайся!»
И раньше, чем он окончил, из воды вынырнули тысячи уродливых женщин с жабрами, плавниками и иглами.
Они имели рыбьи хвосты,
Порванные лапами морских чудовищ или топорами моряков,
Обвязанные остатками рыбачьих сетей, из которых морским девам всегда удавалось сбежать с боем или без боя.
У них были хребты акул, челюсти пираний и зигзагообразные когти,
Которые крепко вонзались в дерево и пробку,
Точно дорогой штопор.
Они кружились в волнах, пытаясь поднять с родного дна водоворот,
Выламывали доски корабля
И пели так,
Что многие мужчины рвали на себе волосы, кричали и с безумным воем бросались с палубы в бездонную воду.