Оставили впадинки, следы, похожие на шрамы от кандалов.
Ее головку увенчал венок из листьев латука и хлопковых облачков в костяных коричневых клетках.
Сухие стебельки задевали бечеву, протянутую из угла в угол перед створками,
Сотрясались развешенные в ожидании света, еще влажные и блестящие, связки вымытых в реке трав, шишки на еловых ветвях, золоченые орехи.
Прямо над подсвечником покачивалась, чуть задевая огонек,
Косичка чеснока с полупрозрачными, светящимися под кожурой дольками.
Коротенькие корешки соприкасались с огнем, чернели и источали терпкий запах,
Запах кующихся подков и растопленной печи в избушке колдуньи.
На щеках и висках Полумесяцами рассыпались веснушки:
Охровые капельки чистотела и желтая пыльца,
Чудесный дар тетушки-феи в день рождения,
Вуалью золотистого колпака коснувшейся щек малышки,
Выросшей настоящей красавицей.
Прекрасная молодая чаровница ждала у окна возвращения мужа.
Смертные не могли увидеть знахарку,
Под бледной кожей которой по голубым линиям вен бежала фейская кровь, звездная материя,
На запястье коей пульсировала глубоко под полыми птичьими косточками
Алмазная тетива, ведущая от кончика безымянного пальца левой руки к драгоценному сердечку.
Люди были бы ослеплены красотой юной феи,
И только лесные животные были с ней в долгие часы ожидания возлюбленного.
Гордые олени, рогами касающиеся кроны деревьев там, где листва соприкасается с небом,
Грациозные лани и кабарги спали.
Разноцветные пташки умолкли: брошенная поилка поскрипывала, качаясь под садовым фонарем.
Только светлячки, перламутровые жуки да мотыльки, младшие братья и сестры,
Развлекали молоденькую фею, рассеивали тревожное ожидание, дурманившее ее.
Как ветерок проник в сад,
В ветвях дерева зашелестели листья, передавая воздушный поцелуй
И всего несколько нежных слов.
Вздохнула волшебница и отворотила белое лицо от игравших с ней мотыльков.
Саспенс, чуждый умиротворенной натуре, созданной природой и всеми ее стихиями, началами,
Жег до боли нутро.
Качнулись ветви высохшего кустарника, замерло сердце в груди…
Не увидела фея знакомой фиолетовой мантии из кожи летучих мышей.
Это ворон, птица, разрывающая когтями и клювом могилы,
Прилетела покой нарушить уединенного маленького сада.
Испачканные почвой морщинистые пальцы вонзались в голые ветки,
Царапая и стягивая тонкую кору острыми ногтями, на одном из которых повисло тельце,
Не нашедшая покоя в земле ни во время, ни после жизни половинка дождевого червя.
Розовые кольца ее, казалось, еще трепетали.
Блики на черном оперении приводили к изогнутому клюву,
В котором поблескивала, ловя редкие лунные лучики, заколка.
Длинная отлитая из золота спица с бутоном розы искусным и тонким, готовым расцвести.
На каждом лепестке было по рубиновой капельке, на стебле — жилки и листки из изумруда и эмали.
Прекрасная фея ахнула:
Из пасти красноглазого чудовища на нее смотрел такой же красивый цветок,
Как она сама.
Решившись спасти его, волшебница со стола взяла корку черного хлеба,
Мягкую и душистую, с зернами кориандра между темными сотами, птице смерти протянула.
Ворон подлетел ближе, склонил голову налево, осматривая угощение,
И охотно принял его, взлетев и гнилыми когтями оцарапав кожу молодой феи.
Слезы выступили на мерцавших голубых глазах ведуньи, уголки губ приподнялись,
И с улыбкой она проводила незваного гостя в своем волшебном саду.
Расправились черные крылья, отблеск огня пробежал по ним,
Мелькнул между перьев зарождающейся в небесной синеве молниями.
Стукнула по подоконнику спица, увенчанная золотой розой,
Полукруг на его поверхности сделала, острием лунулу по древу и камню выписывая,
Бутоном драгоценным пышных, блестящих, текучих каскадов тканей коснулась.
Птичий дар осмотрев, волшебница улыбнулась.
Притронулась к заколке, чтобы длинные багряные волосы розой украсить,
И указательный палец ее пронзило окончание длинного золотого шипа.
Красная капелька выступила на коже,
А с ней через крохотный порез юное, полное жизни тело покинули душа и силы.
Лицо феи потеряло свои краски, побледнело.
С губ ее, лишившихся багрянца, в последний раз сорвалось имя волшебника,
Пронзив воздух, который замер и уже дышал смертью.
Полупрозрачные и сверкавшие веки опустились, сомкнув два ряда рыжеватых ресниц,