— Оо, — протянул кам. — За своими зубами я когда-то ходил в далёкое путешествие. Нашёл их все, хоть это и потребовало от меня отпустить двойника на целых четыре года. А самому это время провести в полной неподвижности. Так что? Это всё, что у тебя есть?
— Ещё есть каменная сова. Мы с другом сняли её с одной из веток растущего кверху ногами дерева Йер-Су. Она отлично приживётся у тебя в шатре.
Тарам недоверчиво подбросил бровь:
— Ты хочешь расплатиться со мной валуном?
— Не валуном. Каменной совой. Я столько раз пытался её потерять, но похоже, она облюбовала круп моего коня. И только подумай, старик — она сидела на ветке кверху ногами! Разве тебе не нужна такая диковина?
Кам ответил в тон:
— Я думаю, твоё рвение достаточно для того, чтобы он к тебе прислушался. Хотя на твою каменную сову нужно ещё взглянуть.
Возник и придвинулся шум реки. Постепенно он стал настолько громким, что слова тонули в нём, как новорожденные щенки. Подъём, как стрела на излёте, превратился в склон, и Наран затаил дыхание, глядя в кипящую воду.
— Я первый раз вижу горную реку, — сказал он каму, приблизив к обкусанному уху лицо. — Она и правда похожа на пену изо рта скачущей лошади!
— Этот шум помогает мне разговаривать с духами, — проскрипел в ответ кам. — Давай сюда бубен.
Он принял у Нарана инструмент легко, будто миску с кашей, и одной рукой. Мышцы на циплячьих руках едва напряглись, в то время, как юноша пытался размять свои, затёкшие и с посиневшими венами.
Здесь не было ни развешанных шкур, сквозь которые солнечные лучи рисовали на земле замысловатые фигуры, ни совы. Внизу качались кроны деревьев, которые, словно улыбка, разрезала река. Вокруг, на перекатах гор, уже лежал снег, а они с камом стояли на чистой площадке, окаймлённой кустами шиповника. Ягоды уже обобрали птицы и животные, но кое-где в глубине, среди маленьких круглых листьев, нет-нет, да и сверкнёт красная искорка-ягода.
С севера наползали тучи — наверное, это один из последних дней, дней ранней зимы, когда можно увидеть чистое небо, подумал с лёгкой грустью Наран. В аил в этом году он уже не вернётся. Ему придётся где-то здесь залечь на зимовку, и если ни в одной из местных деревень, проросших корнями в скалу, не примут его, семя одуванчика, влекомое ветром надежды на исправление несправедливости, самому создавать себе убежище, пускать корни в промёрзлую почву…
Постой-ка, — сказал себе Наран. — Так ведь ты, юноша, готовишься разговаривать с самим Тенгри. Кто знает, будет ли в тебе вообще течь после такого разговора кровь? Или — не придётся ли от стыда и отчаяния бросится отсюда в кипящую воду? Если ничего не получится, если небо будет глухо к его голосу, может быть, захочется отдать рыбам то, что не сумел забрать с собой на небо стервятник.
Страх вернулся, заставил колени трястись, как зайцев перед раздвоенным языком питона, и Наран, устыдившись, позволил им усадить себя на землю. Сложил руки на коленях, и стал смотреть, как кам готовится к церемонии.
Зазвучал бубен. Тарам колотил в него со всей силы, и никакого намёка на ритм, о котором всегда так радел Урувай, не было и в помине. Дряблая рука выколачивала из протёртой кожи звуки, и, словно подчиняясь ей, кам начал свой странный танец. Тело, ноги — всё двигалось, избегая всяческого ритма. Если бы мог, — подумал Наран с беспокойством, — он бы, наверное, разорвался на несколько частей. Вдруг разом начали звенеть колокольчики и всякие железяки, подвешенные к бубну. На поясе, на груди выпутывались из складок материи пришитые к одежде колокольчики, словно птенцы из яйца, начинали истерично звенеть, требуя пищи.
Какой пищи могут требовать такие вот, железные, птенцы? Наверняка, духовной.
Лошадиная шкура легла на землю бесформенной грудой, и кам остался в халате. Присовокуплял ли он к своему танцу какие-то слова, или песни, как делали это шаманы в степи, Наран не слышал за шумом реки, но рот у него открывался, и между зубами полоскался красный язык. Один из усов прилип к нижней губе, но кам не замечал, зрачки его сменились желтоватой белизной желтков, и ноздри раздувались, как и положено, когда всё остальное тело сходит с ума — одна больше, другая меньше.
На Нарана уже напала сонливость, когда внезапно всё прекратилось. Кроме, конечно, шума воды. Кам застыл в неудобной позе, и зрачки вернулись на место, хотя при этом каждый смотрел в свою сторону.
— Возьми мою шкуру, — сказал он хрипло и очень громко. Громовой голос тёк через хрупкое тело, так, что казалось, будто всё держится на нём, как на скелете.
Наран вскочил, бросился исполнять получение. Шкура оказалась очень тяжёлой, так, что с первого раза её поднять не получилось.