— Знаю, знаю, — чужим голосом сказал Наран. — Знаю…
Поменялся даже запах. Степные суховеи или зимнюю мокреть кобылицы-степи сменил дух мокрой древесины и прелых листьев. Под копытами всё время что-то ломалось, скрипело и трещало, какие-то кусты стремились дотянуться до коленей всадника, оставить там свои отметины, а полы халата топорщились колючками. Ровный бег уступил место вихлянию и игре в поддавки с местностью. Вот я тебя вижу, а вот — нет… С этого пригорка сползти, вызвав крошечный обвал, на этот забраться, слушая, как перетекают в твои голени мышцы лошади, и как она фыркает, выдыхая брызги горячей влаги. Может, с какой-то стороны сюда и тёк ручеёк тропы, но только не с этой. Наран поразмыслил, сумеет ли он за сутки-двое обойти все эти горы, чтобы найти более или менее приемлемую дорожку, но решил, что нет.
Логи и заросли жимолости взрывались стайкой мелких птичек. В траве прятались старые следы копыт, которые паучки уже затягивали в серебристые одежды паутинок, и несколько раз Наран видел вдалеке бег сайгака — коричневая шкурка его то исчезала, то появлялась вновь.
Лисья натура бунтовала внутри, требуя быть ниже к земле, вновь и вновь шептала ему о великолепных укрытиях, будь то высокая трава, всё ещё прямая и стойкая назло приближающемуся холоду, или лог, которым можно пробежать, почти не оставив следов и скрывшись даже от огромного, как её глаза, чутья совы. Наран в который раз подумал, что за его сердце сражаются слишком уж разные натуры и слишком много их накопилось.
Низенькие коренастые деревца обступили со всех сторон, показывали лапами в коричневом игольчатом меху и о чём-то шептались между собою, иногда отпуская в отдалённые концы полеска гонцов-бурундуков.
Нет, это не похоже на болезненную земляную корку. Горы представлялись Нарану голыми кусками скалы, на которые он на своём жеребце взлетит, прыгая с уступа на уступ, гноящимися водой или огнём, полные боли и страха.
В каких же дебрях искать шаманов, которые могут сослужить ему добрую службу?
Когда подкрался вечер он заночевал там же, где спешился с лошади, стараясь стать как можно незаметнее под маленькой ёлочкой. Когти на лапах заставили его выкопать себе нору-не нору, но подобие ямы, в которой можно было свернуться клубком и забыться беспокойным сном, слушая над собой сопение Уголька и иногда хруст хвои на его зубах. Дыхание коня спасало его от холода, зато тусклые вспышки, с которыми сгорала в животе растительность, и тускло светящиеся глаза не раз и не два выдёргивали из сна.
Снилась близкая цель путешествия. Где-то здесь, между двух голых скал, поросших папоротником и лохматыми ёлочками, он найдёт уродливого младенца, Тенгри, с косами и усами бесконечной длины, которые кольцами и спиралями растекаются от него, врастая в почву корнями и прорастая наверх — мхом и всё тем же папоротником, и будет просить его сделать его, Нарана, деревом, чтобы расти рядом вечно. А младенец откроет рот, покажет зажатое между зубами (лошадиными!) второе стремя, о котором так сокрушался торговец, и будет смеяться. Наран облегчённо вздыхал, когда его выкидывало из сна, но когда засыпал снова, в него возвращался.
Наутро, мягкий, как глина, и совершенно не выспавшийся, юноша вновь тронулся в путь.
Поступь лошади всё время вела вверх. Утренний туман съедал верхушки и без того невысоких деревьев, время растворялось там же, и казалось, что едешь в гору уже очень давно. Наран поднимал лицо вверх, чтобы проверить — не приблизился ли небесный свод настолько, что придётся рано или поздно познакомить его с нарановым лбом?..
Людей не видно. Да и кому может понадобиться жить в столь страшном месте? В таком месте, где о воде и еде не нужно заботится совсем… наверное, люди здесь превратились в мох. Степь кнутом и побоями вылепила из них грозных властителей, правителей бесконечных табунов, морила голодом и уподобила их тела по жёсткости своей плоти, а лица — по красоте своему лицу. Здесь же можно сесть под любой куст и насытится ягодами, не прилагая к тому никаких усилий.
Вон, например, тот гриб, обрюзгший от собственной важности, с потрескавшимся телом, тоже был когда-то человеком. Сидел в горном шатре, ел с блюд подносимые ему ягоды… а может, вот такая же ветка жимолости прорастала ему прямо в шатёр. Он объедал её, закусывал пробегающими мимо мышами. И так и не заметил, как мох поселился на его пятках, а голова зачерствела и начала разбухать от спор грибов. Как начали выпадать один за другим волосы.
Наран сел, опустив руки. Силы вытекали из него, словно вода из кувшина с пробитым днищем. Веточка крапивы тут же залезла в карман халата.