Маламуд рассказывает о людях различной национальности, но прежде и больше всего — той, к которой принадлежит сам, — об американских евреях. Здесь он не только великолепный бытописатель, но и психолог, и социолог, и философ, открывающий новые стороны действительности. Он так «высвечивает» характеры потомков бывших «местечковых», эмигрировавших в Америку, как это не удавалось никому до него в американской литературе. В то же время творчество Маламуда развивается в традициях лучших образцов классической американской прозы XIX–XX веков; его книги отмечены углубленным психологизмом, бескомпромиссностью в изображении конфликта между героем и окружением и таким пронзительным, доходящим до одержимости состраданием к человеку, что крик боли все время прорывается сквозь мудрую и горькую иронию автора («Дева озера», «Беженец из Германии», «Мой любимый цвет — черный» и многие другие рассказы сборника).
Любовь к униженным, сирым, обездоленным, изгнанным, обойденным удачей; праведный суд над сытенькими и благополучными, над теми, кто глух к голосу совести, — все это Маламуд наследовал от мастеров американской, да и не только американской литературы. Преемственность человечности — первейшая и важнейшая преемственность в движении таланта, как, впрочем, и в движении больших литератур. При всем своеобразии тематики и стиля, при всем национальном колорите языка книги Маламуда — неотъемлемая часть именно американской прозы сегодняшнего дня. Порой, когда автор открывает новые сюжеты, связанные с новой темой — евреи в Америке, — связь Маламуда с литературной традицией в США внешне почти не ощутима; вспоминается скорее Шолом Алейхем, чем кто-нибудь из американцев. Порой же эта связь выступает на поверхность, как, например, в случае разработки Маламудом характерного для классической американской литературы сюжета: американец в Европе. Такие рассказы, как «Дева озера», «Последний из могикан», «Туфли для служанки», выполненные со свойственной писателю точностью психологического рисунка, как бы «перекликаются» с произведениями классиков — Марка Твена, Генри Джеймса, Хемингуэя.
Маламуд развивает искусство новеллы — жанра, непревзойденные образцы которого дали и продолжают давать американские художники слова. Самобытность Маламуда-новеллиста, думается, не только в языке и стиле его рассказов, но прежде всего в особом их строе, вернее, настроенности, в той «символистичности», о которой шла речь. Это не просто новеллы, а новеллы-притчи, новеллы-аллегории. Можно взять любой из рассказов сборника и убедиться, что в нем как бы сосуществуют два плана: приземленно-бытовой и обобщенно-философский, подчас даже назидательный. Назидательный в хорошем смысле, поскольку Маламуд не устает наставлять читателя в духе понимания, терпимости, бескорыстия и любви к человеку. «Мой любимый цвет — черный» — рассказ о незадачливом владельце винной лавочки в Гарлеме и в то же время гневная притча о горьких плодах, которые приносит расовая нетерпимость.
В новеллах Маламуда документально точное повествование о жизни «маленького человека» окрашено печальным еврейским юмором, перебивается афористическими сентенциями, переходит в язвительную сатиру, а та, в свою очередь, — в гротеск или своеобразную фантасмагорию. Маламуд — большой мастер «сказа», то есть стилизованного повествования, в котором автор устраняется, скрываясь за придуманным им рассказчиком. Рассказчик наделен своим взглядом на мир и своей речью и манерой выражения; только умело проставленные акценты и почти неуловимые интонации выдают отношение автора как к материалу рассказа, так и к фиктивной личности повествователя. Передать склад маламудовского «сказа» средствами другого языка не менее трудно, чем перевести с русского на английский, скажем, Лескова, Бабеля или Зощенко, сохранив «лицо» оригинала.
Элементы условности и фантастики возникают в «сказе» Маламуда вполне естественно и к месту, так же как и свойственные отдельным рассказам нотки романтической экзальтированности. Все это — составная часть стиля, не менее важная, чем пластически выписанные детали быта. Совмещением разнородных стилистических «пластов» американский писатель добивается, подобно Бабелю в русской литературе, библейски-возвышенной интонации, повествуя о вещах, казалось бы, довольно заурядных. Понятия же возвышенные им, напротив, иронически «заземляются». Так, в рассказе «Волшебный бочонок» он пишет о луне, подруге влюбленных: «Он (Лео Финкель, герой новеллы. — В. С.) смотрел, как круглый месяц высоко плывет сквозь облачный зверинец, и, приоткрыв рот, следил, как он проникает в гигантскую курицу и выпадает из нее, словно само собой снесенное яйцо». А вот концовка того же рассказа — описание первой встречи двух молодых людей, которых свёл сват Пиня Зальцман. «Уже издали он увидел, что в ее глазах, похожих на глаза отца, была какая-то отчаянная невинность. Он почуял в ней свое искупление. Скрипки и зажженные свечи закружились в небе; Лео бросился к ней, протягивая цветы. А за углом Зальцман, прислонясь к стене, тянул заупокойную молитву». В этой мистификации обыденного, в этом гротесковом смещении пропорций — та же непреложная внутренняя логика и психологическая убедительность, что и на полотнах Марка Шагала.
Нет нужды разбирать каждую новеллу из представленных в этом сборнике. Их самобытность и человечность, их суть (в английском языке есть удачное понятие «message» — оно включает не только содержание произведения искусства, но и эмоциональное его воздействие на людей), артистичность отделки и блистательный стиль автора очевидны. Внешне камерные по звучанию, посвященные, как правило, незначительным вроде бы проблемам и «маленьким людям», они вызывают во вдумчивом читателе глубокий душевный резонанс. Дело в том, что, повествуя о малом, они раскрывают очень многое. Внутренняя емкость новеллы Маламуда велика, характер, им созданный, вбирает в себя страну и время. Маламуд социален, как только и может быть социален подлинный творец: отметая разного рода декларации, он показывает людей такими, какими их сформировала жизнь. Если же возникает иногда впечатление, будто он слишком подробно останавливается на стихии вещей, которая окружает его персонажей, то лучше всего вспомнить определение Марины Цветаевой: «Вещи бедных — попросту — души!» Ведь главное, что беспокоит Маламуда, — вопрос о душе человека в современном мире. Причем о душе не в христианском понимании. Для писателя важно то, что в конечном счете и делает человека человеком, то подлинно высокое, чего не могут вытравить ни нужда, ни насилие, ни обман, но что могут усыпить благополучие, сытость и тупое самодовольство.
Погружаясь в «мерзости жизни» (М. Горький), Маламуд ищет и находит доброе и прекрасное в людях. Самые заброшенные и покалеченные «души» не безнадежны: и для них есть возможность выпрямления, возможность прощения. Единственное, чего писатель не приемлет, — полная бездуховность. Какие бы безысходные мотки ни звучали в его рассказах, подобных новелле «Тюрьма», как бы язвителен и саркастичен он ни был, его книги не оставляют гнетущего впечатления. «Проникновенное изображение автором трудностей и унижений, наполняющих жизнь, — справедливо заметил о Маламуде американский литературовед Ихаб Хассан, — сочетается с неугасимой верой в человека». Русский читатель Бернарда Маламуда, думается, разделит с ним эту веру.
В. Скороденко
