— Как ведется бой? — продолжал он поучать ратников. — Сначала лучники осыпают врага тучей стрел, пробуют его стойкость, после, прижав копья к бедру, сольются плотно и сшибаются с противником, хотят опрокинуть рать, смять и довершить битву мечом в рукопашной схватке. Вам в такой схватке не устоять.
— Боярин, ярость наша заменит умение. Наша ярость для татар грознее меча.
— Откуда ты такой?
— Сицкий, с Сити. Семен Квашня. Вот наши мужики.
— Не хочу тебе сраму, сицкий воевода, но в твоих словах мало правды, мало разумения. Была ярость в сицкой битве, а полегло русское воинство. Враг знал, как мы бьемся, и искал, как нас перехитрить. Татарский прием — развернуть конницу, ударить справа и слева, охватить противника со всех сторон. Теперь мы знаем, как они бьются, и тоже хотим их перехитрить. На это уповаю.
Непохожей на обычные дни стала жизнь Константина Всеволодовича. Он отвечал теперь за людей, свято поверивших ему, обязан был вселить в них уверенность в успехе правого дела, в победе, пусть ценой многих жизней, своей собственной. Так требует совесть. Принимал сам каждый прибывший отряд, расспрашивал, велел выдавать из запасов оружие.
Три сотни лучников привела Евпраксия Васильковна из лесного урочища. Охотники, бортники, рудокопы — крепкие, малоохочие на слова люди. И сама Евпраксия Васильковна в одежде воина. Константин не скрывал восхищения, оглядывая отряд.
— Княгиня, воины твои встанут в Спасском монастыре, тебя прошу от имени матушки пожаловать во дворец.
Следом прибыл Окоренок с десятком мужиков, умеющих ставить засеки.
— Ко времени, мужики, — обрадовался их прибытию Константин. — С тобой, Окоренок, к вечеру осмотрим место, где будете строить завалы. Пока подбирай нужных тебе людей.
Низкорослый человек встал на пути князя и повалился в ноги.
— Ты что? — смутился Константин. — О чем просишь?
— Свет ты наш, Константин Всеволодович, челом тебе бью за доброту твою, за то, что не гнушаешься простым людом, — заговорил упавший.
Константин стоял, нахмурясь, ничего не понимал.
— Говори, — приказал он. — Что у тебя ко мне?
— Ты, Константин Всеволодович, был у нас с братом своим князем Васильем. Ты еще махоньким княжичем был, все сокрушался жизнью нашей. Моему Федюньке плащ свой кинул, чтобы не мерз мальчонка.
Невольно напомнил мужик, как с братом Василием ездили по селам. Земля еще не оправилась от Батыева нашествия, видели опухших от голода людей, детишек а раздутыми животами, запавшие глаза женщин. И встретился тогда в разоренной деревне мальчонка; в рваной рубахе, босой, стоял он в осенней холодной грязи, с восхищением смотрел на него, И он в каком-то неосознанном порыве бросил мальчонке свой плащ. Почему поступил так? Жалость пробудилась? Может быть. Восхищение польстило — тоже может быть.
Когда отъехали, брат Василий отчитал его. Василий помогал исподволь, раздавал из скудных запасов зерно, следил, чтобы боярские старосты и княжеские тиуны соблюдали порядок, не прижимали простых людей.
— Жив ли твой Федюнька? — стыдясь того своего поступка и не особо заинтересованно спросил Константин.
— Князь милостивый, он бредит тобой. И привел я его сюда. Будет он тебе хорошим воином. Прикажешь показать его тебе?
— Ну покажи.
— Давай, Федор, покажись князю, — строго приказал мужик.
Из нестройной толпы выдвинулся юноша в свободной домотканой рубахе, в лаптях. Не то остановило внимание Константина, что выпукла была его грудь, широки плечи и мускулиста шея, — взгляд умного человека поразил, внимательный, без обычной мужицкой забитости.
— И что же, носил ты мой плащ? — спросил князь первое попавшееся на ум.
— Где носить! — улыбнулся юноша. — Как уехали вы со старшим братом, тиун отобрал. Сказал: «Пошутил князь, а ты, смерд, поверил».
— И ты поверил, что я пошутил?
— Нет, Константин Всеволодович, я тебе поверил, глазам твоим поверил.
— Спасибо тебе! — Константин на мгновенье смешался, неуверенно спросил: — Хочешь в дружину?
«Некогда воинскому делу учить, а он, наверно, на коня не садился», — подумалось ему.
— Дозволь в битве рядом с тобой быть, — горячо попросил юноша. — Лучшей радости для меня не надо.