Бросился к двери – заперто. Сидеть тут было нельзя. Кинулся к окну, открыл его и со всех ног кинулся к сушильному амбару. Эх, думал он, только бы заложников расстрелять не успели…
У амбара снова собралась вся деревня. Пока все напоминало «стояние на Угре» – крестьяне с пустыми руками и пустыми же глазами стояли напротив продотрядовцев, ожидая первого слова. Те тоже не хотели первыми начинать диалог. Наконец, слово вновь взяла все та же буйная баба:
– Ну и что? Где хлеб?
– Мы это, – замямлил кто-то в толпе, что еще сильнее ее разозлило.
– Чего «Это»?! Где хлеб?
– Не будем сдавать, – отрезал Квасцов. – Не будем и все тут. Не желаем с голоду помирать!
Кургузый попытался еще как-то исправить положение, но градус в атмосфере неуклонно поднимался:
– Товарищи, ну зачем вы так? Советская власть поможет, не даст вам умереть с голоду. Просто сейчас мы должны выполнить продразверстку, поскольку другие губернии ждут… Да и Москва тоже…
– Э, нет! – выкрикнул дед Никиты, Николай Степанович. – Знаем мы ваши слова! Много вы нам помогали! – Никита в ужасе кинулся сквозь толпу, чтобы прервать деда, но был остановлен Игнатием Лощиной – здоровенным молодым парнем, местным кузнецом. – Хлебушек у нас отберете, потом его на пароходы и в далекие земли за золото продавать. А нам тут – живи как хочешь, а не хочешь, так и вовсе не живи?! Так?!
– Молчать! – заорала баба что было сил. – Вы что тут контру разводите?! Мы за что три года с белой гадиной воевали?! За то, чтобы вы тут такие контрреволюционные речи безнаказанно произносили?! Не позволим! Сказано было – сдать, а вы!..
Кургузый вплотную подошел к ней и что-то шепнул на ухо. Немного оправившись и выдохнув, она произнесла чуть более спокойно:
– Десять добровольцев – шаг вперед!
Тишина.
– Ну, что замерли, сукины дети?! – снова принялась она орать, потрясая в воздухе маузером. – Без разбора стрелять начну, всех положу!.. – И, для убедительности, произвела несколько выстрелов в воздух. Крестьяне явно опешили – они ранее не сталкивались с продотрядовскими методами, всегда сами отдавали хлеб – благо, губерния была одной из самых плодородных в стране, и такая засуха была первой за 15 лет. Они и правда не ожидали, что ввиду явного численного проигрыша, гости начнут применять силу. Но…
– Кому сказано – десять человек шаг вперед?!
Вышли – по одному, не торопясь, еле передвигая ногами, под слезы и завывания баб, под плач грудных детей – десять мужиков. Разного возраста были люди: и старики, и зрелые здоровые ребята, и юные парни, настолько исполнившиеся мужества, чтобы непонятно за что вот так вот взять и отдать свою жизнь… Никита смотрел и не верил глазам – вот он, русский дух, героизм и мужество каждого индивидуума в огромной народной массе, способной на протяжении всей своей истории творить чудеса вот этой вот своею силой. Одного не мог он понять – зачем? Ведь завтра потребуется еще десяток, а потом еще, а потом все равно хлеб нужно будет отдать?! Конечно, если ему удастся предотвратить восстание. А нет – и того хуже. Отдать – но ценой неисчислимых жертв, о которых никто не вспомнит даже потом… К чему же это все тогда? Как видно, его рациональный ум подростка XXI века был устроен иначе, чем ментальность русского крестьянина века двадцатого…
Выстроившись в ряд вдоль амбарной стены, перекрестились и отвернулись лицом к воротам. Отрядовцы стали напротив, оголили маузеры. Кто-то докуривал. Кто-то что-то бормотал себе под нос. Но никто не волновался – со стороны Никите казалось, будто не происходит ничего экстраординарного, обычное течение жизни. Вот что значит – народ-воитель, народ, привыкший к крови…
Вскоре тишину нарушил мерзкий голос бабьего отродья:
– Именем Российской Советской Федеративной…
Остальное было не слышно – выстрелы заглушили ее речитатив. Не стройный ряд пулеметной очереди, а отрывистые, глухие, словно стук падающих в лесу деревьев – старых и отживших свое, – и отличающийся только тем, что молодое, правильное, свежее и то, чему еще положено жить и жить валится сейчас как скошенные колосья. Еще рядок отрывистых пуль – для порядку. А потом уже контрольные. Во всей толпе – ни вскрика, ни всхлипа. И только отведенные глаза – чтобы не видеть.
– Трупы родственники могут забрать… – продекламировала баба. Казалось, будто наоралась и голос слегка сел. – Завтра утром ждем вашего решения относительно хлеба. Если решение останется без изменения – готовьтесь расстаться еще с десятком заложников. Все, расход…
Никита побрел на ватных ногах куда-то в сторону леса. Дед пытался остановить его и заговорить с ним, чтобы объяснить цель своего поступка днем – но бесполезно. Его не интересовало, кто и зачем ударил его по голове. Его больше задевало и волновало то, что только что на его глазах и по молчаливому приговору односельчан 10 их друзей, родственников, знакомых отправились во имя ничего не значащего – в его понимании – идеала на тот свет. Он винил в этом всех, и себя в первую очередь.
…Начальник уездной ЧК Рожкалнс возвратился домой поздно. Он не принимал участие в деятельности продотрядов – ведомства были разные, а у него и от своей работы голова шла кругом. Причем настолько, что едва ли не каждый вечер приходилось напиваться, чтобы хоть несколько часов поспать – если бы он пошел на поводу у мучавшей его долгие годы, еще со времен царской каторги бессонницы, то валяться бы ему сейчас в братской могиле. Бабка Нина, у которой он квартировал, беспокойно бегала по избе взад-вперед, доставляя немало неудобств пьяному квартиранту.
– Чего ты?
– Молюся я.
– Опять…
– А то как же. Ты-то вон там сидишь в своей чеке и ничего не знаешь. Продотрядовцы приехали, 10 человек постреляли…
– Ну что ж теперь. Как видно, хлеба не получили – вот и постреляли.
– А что же? Нам-то как? С голоду что ли?
– Да, ваше дело.
– Ты бы с ними поговорил, Эрнестушка. Завтра сказали если не отдадим, еще кончуть. А нам и самим-то есть в зиму нечего будет…
– Они мне не подчиняются, ты же знаешь. И потом – чего я полезу? Я не крестьянин, на меня продразверстки нет, да и ты, насколько я помню, столько уж не жнешь, чтоб с тебя три шкуры тянуть. А те, которые… у них много… не обеднеют… – засыпая и отворачиваясь к стене, бормотал Рожкалнс. Старуха махнула на него рукой, бранно обвинила в пьянстве и продолжила бить земные поклоны перед висевшим в уголку образом Николая Чудотворца.
Спал чекист плохо, тревожно, как всегда, а проснулся и вовсе от какого-то постороннего шума. Разлепил глаза – перед ним посреди светлицы стояла трясущаяся и беспрестанно крестящаяся Нинка и рядом какой-то невысокий мужичок – спросонья Рожкалнс не сразу его признал. Но сразу интуитивно потянулся к висевшей на стуле рядом с кроватью портупее. Поздно – она была в руках у ночного визитера. С перепугу глаза открылись махом – перед ним стоял разыскиваемый им Антонов.
– Не дергайся, – Рожкалнс увидел в руке у него наставленный прямо на него наган.
– Ты? Ты как здесь?
– В гости пришел. Ничего не говори, а слушай. Ты зачем всем рассказываешь, что я с бандой Бербешкина спелся?
– Так я… это… шучу, – криво ухмыляясь, бормотал чекист.
– Понимаю. Чувство юмора присутствует. Ну что ж, а у меня с ним проблемы. Потому вот, – не сводя револьвера с чекиста, Антонов пододвинул ногой какой-то грязный и засаленный мешок, стоявший в углу комнаты. Нагнулся, развязал его и извлек на свет божий… голову. Отрезанную голову с какими-то до боли знакомыми чертами лица. – Бербешкин лично к тебе зашел выразить признательность и сообщить, что у нас с ним стежки – дорожки разные. Оттого впредь следи за языком.
И спокойно вышел из избы. Старуха чуть разума не лишилась от увиденного и только пробормотала:
– Эрнестушка, свет мой, бежать же надо, ловить его, стервеца…
– Да сиди ты, – цыкнул Рожкалнс. – Не дергайся никуда, я его знаю, пристрелит в два счета…
– А с этим чего? – дрожащей рукой бабка указывала на подарок ночного гостя.
– Пускай до утра постоит, утром на работу заберу…
Нинка спать в одной комнате с головой Бербешкина наотрез отказалась – и куда-то ушла, старая дура. Опытный чекист Рожкалнс таким ранимым не был – все-таки в боях еще не то видал, но тоже почему-то до утра не сомкнул глаз.