– Ну что там, на Тамбовщине?
– Товарищи, я так понимаю, что простое направление к месту восстания регулярных частей РККА приведет только к гибели личного состава, и ничего более.
– О как! – вскинул брови Фрунзе. – А если мы много направим?
– Значит, много погибнет.
– В чем же причина?
– Понимаете, бойцы крестьянской армии Антонова – да, да, не удивляйтесь, все зашло уже настолько далеко, что мы имеем дело с армией – подпитываются неким сильным фармацевтическим отваром, рецепт которого мне неизвестен. Его изготавливает отец сообщника Антонова, Токмакова, что прячется в лесах недалеко от Кирсановки.
– Это какого Токмакова? Поручика?
– Верно, Михаил Николаевич.
– Надо же, я знал его до революции… Так что там за отвар, Вы говорите?
– Я точно не знаю его состава, но после его принятия солдаты становятся практически неуязвимы для обычных видов оружия, включая огнестрельное. Сами же они приобретают силу поистине нечеловеческую – настолько, что способны укладывать без единого выстрела людей, сразу же разрывать их на куски руками в ряде случае даже поедать их мясо!
– Это – достоверная информация?
– Я это видел своими глазами и не раз.
– Каков срок действия препарата?
– Вообще-то трое суток, но они получают постоянную подпитку.
– А сами командиры?
– Они не пьют. Дело в том, что после приема препарата человек становится неадекватен, перестает воспринимать речь и команды всех, кроме тех, кто присутствовал с ним при распитии, речь его пропадает, он становится похож… изволите, на мертвеца, которого подняли из могилы. Только тот по определению немощен, а этот мощен настолько, что уничтожает людей десятками вручную!
Фрунзе и Тухачевский переглянулись.
– Я понимаю, Вы мне не верите. Но только в этом секрет бесстрашия армии Антонова. Ни один крестьянин не вступил бы в ее ряды, не обладая он верой в свою исключительную победу, которая достигается только путем фармацевтического вмешательства….
Никита старался говорить предельно научно, не примешивая сюда чудес Велимудра, поскольку понимал, что атеистов такого порядка сложно будет убедить в том, что в действительности происходило сейчас. И потому, к его удивлению, Тухачевский ему вскоре поверил…
– Не исключаю этого. Согласно той малой информации, что получена мной от Антонова-Овсеенко, потери наши действительно чудовищны, а успехи Антонова иначе, чем провидением объяснить нельзя. И существование подобного рода препаратов тоже не исключаю – мало ли народной мудрости в тех лесах кроется…
– Ну и что в таком случае будем делать? – спросил Фрунзе.
– Есть только один выход, – робко произнес Никита. По законам жанра, сейчас его должны были здесь разделать под орех, но…
– И какой же? – Тухачевский смотрел на него внимательно, без тени иронии.
– Отменить продразверстку.
– То есть как?
– Заменить ее продналогом, который будет иметь не фиксированную ставку, поставленную сверху, а плавающую, зависящую от объема собранного каждым хозяйством хлеба. Это позволит выполнить и план по обеспечению страны хлебом, и не оставить на краю гибели крестьянина! Полагаю, что после этого основная масса сама отвернется от бунтовщиков…
– Да, но если они не понимают сути происходящего, как до них это донести?
– Думаю, поймут. Не все в деревнях пьют взвар. Донесем до женщин в конце концов, они воспретят мужьям продолжать боевые действия! До стариков! Для этого нужно незамедлительно отправиться в Тамбов!
– Вы, как я понимаю, поедете с нами.
– Именно.
– Не боитесь, что убьют?
– Пустое, где наша не пропадала… Только вот… Надо как-то сначала убедить Ленина в правильности моего предложения.
– Об этом не беспокойтесь. Мы с Михаилом Васильевичем берем это на себя и сегодня же. А сейчас отдыхайте. Завтра утром приходите сюда, определимся с выдвижением.
Пожав руки Фрунзе и Тухачевскому, Никита вышел на улицу.
В Москве вовсю полыхал конец лета. Тополиный пух лежал то там, то здесь. Юноша с наслаждением вдохнул воздух родного города и подумал о том, как приятно оказаться в родных местах сто лет тому назад. Разница была лишь в сумятице и некоторой разрухе, в которые город был погружен сейчас на его глазах. Но все это незаметно было за вечно зелеными деревьями, украшавшими центр Москвы несравнимо больше тогда, чем сейчас, которые навечно войдут в памятники нашей литературы… Никита подумал, что это вот тогда, «весной, в час небывало жаркого заката…», как вдруг милая девушка в берете и кашемировом платье – по последней столичной моде 1920 года – окликнула его: