Главный Оперативный штаб партизанских армий Тамбовского края».[7]
– Как Вам такое?
Тут к беседе присоединился начальник Особого отдела ВЧК, будущий глава этой организации и первый нарком внутренних дел Генрих Ягода. Замечательного в нем было, пожалуй, только то, что еще до революции он женился на племяннице покойного Свердлова, Иде Авербах, чем породнился с высшей партийной верхушкой, а также близко сошелся с Максимом Горьким, который в свое время усыновил родного брата Свердлова. В остальном это был такой же палач и кровопускатель, как и остальные.
– Генрих Григорьевич, рассудите нас, – сказал Овсеенко. – Вот молодой человек утверждает, что в борьбе с мятежниками мы должны проявлять больше миролюбия.
– Чего ради? – скептически взглянул на Никиту Ягода.
– Ну хотя бы ради того, чтобы не настроить крестьян против себя еще хуже.
– Куда уж хуже? Воззвание оперштаба читали?
– Читал, но…
– И после этого Вы еще – противник концлагерей? Неужели Вы не понимаете, что этого требует от нас время?!
– Вы, наверное, думаете, что и Гражданская война требовала той неоправданной жестокости и тех рек крови, в которых обе стороны утопили народ?
Антонов и Ягода побелели от такого выпада. Никита явно позволял себе больше, чем положено.
– И все же, цель оправдывает средства.
– Ерунда какая. Вы не военный, товарищ Ягода, и не понимаете, что своими агрессивными действиями значительно усложните задачу товарищ Тухачевскому.
– Зато товарищ Тухачевский кадровый офицер до мозга костей, и наверняка все рассчитал… Послушайте, что Вы здесь развели, в конце концов? Вы не согласны с мнением Владимира Ильича по этому вопросу? Это ведь не мы – ни я, ни Владимир Александрович – придумали создать концлагеря!..
– Да я понимаю, но в полной ли мере отвечает все это духу закона…
– О чем заговорил! – расхохотался Овсеенко. – Много они о законе думают!
– И тем не менее не нарушают ни правил ведения боевых действий, ни основ обращения с пленными, и живут по внутреннему уставу. А мы здесь как бы уподобляемся варварам!
– А ля гер ком а ля гер, – махнул рукой Ягода.
В дискуссию включился взявшийся ниоткуда Ульрих – закон должен был сегодня сказать юному спорщику свое веское слово. Ульрих, хоть и был судьей, не стоял у руля репрессивной машины – в разные годы он выполнял разные указания разной власти и без зазрения совести отправлял на тот свет отдельных ее представителей по просьбе других, которых вполне возможно отправит туда завтра. Помимо того, что в этом вопросе он был лютым робеспьеровцем и любил повторять слова тирана, высеченные на его могиле («Прохожий, не грусти, что я в земле сырой, // Ведь ты лежал бы здесь, коль я бы был живой»), он был еще и заядлый лепидоптеролог[8]. Ему доводилось отправлять на смерть людей десятками, но утеря экземпляра из коллекции бабочек становилась для него подчас целой трагедией.
– Молодой человек прав, – сказал Ульрих.
– Благодарю Вас, Василий Васильевич! Ну образумьте хоть Вы наше партийное начальство…
– …но очень юн! Во-первых, он еще не знает, что партийное начальство всегда и во всем право. А во-вторых, забывает о Марксе. Помните, что экономика есть основа жизни общества, а право – лишь надстройка над ним. И всякий закон, и всякое отступление от него продиктованы экономикой. Так вот антоновцы бьют по экономике страны, и потому действия власти, даже если они и отступают от классической правовой схемы, все же можно оправдать…
– Что же Вы считаете..?
– Я считаю, что раз приказывают брать заложников и строить концлагеря, то и впрямь это наилучшее решение. Хотя последнее слово все же останется за Михаилом Николаевичем. Ни я, ни кто-либо из товарищей, насколько я понимаю, на передовую не собираются, так что вся власть командующему! А теперь, товарищи, прошу ко мне, чай подали, там, если угодно, и продолжим…
Два дня в пути прошли в дискуссиях и спорах. Никита не решался отвлекать Тухачевского – командарм сидел, запершись, у себя в купе и очевидно планировал операцию. Да ему и без Тухачевского тут хватило впечатлений – и Ульрих, и Ягода, поскольку принадлежали к старым большевикам, оказались неплохими собеседниками. Ночами же его развлекала Инга – жар молодого тела был тем сильнее, чем ближе они были к огню боевых действий. Недаром эта опасность так свойственна молодости, и недаром ее так боится старость…