Примаков в своем заключительном слове выступил с такой речью (и тут доверие Никиты к нему подорвалось окончательно):
– Я, Примаков, хочу, чтобы суд и судья знали, с кем они имеют дело. Нам, восьмерке подсудимых, я хочу дать анализ: во-первых, подсудимым; во-вторых, нашей контрреволюционной фашистской организации; в-третьих, под чьим знаменем мы шли.
Кто такие подсудимые по социальному положению?
Эти люди в социальном отношении представляют из себя сброд. Кто такой Тухачевский? Этот тип принадлежит к обломкам контрреволюционных офицерских заговоров против Советов. Его родина – фашистская Германия.
Корк, Уборевич, Эйдеман и Путна имеют свою родину в своих странах. Там у них и семьи и родные. Это и есть их родина.
Якир – этот купец 2-й гильдии в Румынии, там имеет семью. Там у него и родина.
Фельдман – американский купец. Родина, семья и родня у него в Америке. Там у него и родина.
А я, Примаков, являюсь охвостьем так называемой мелкой буржуазии с троцкистскими настроениями, прошедший школу троцкизма от начала до конца в течение 18 лет. В этой школе сосредоточились отбросы человеческого общества. Самым злым и заядлым врагом являлась и является троцкистская оппозиция и люди, в ней участвующие.
Скажите же, граждане судьи, где у них и у меня родина? Советский Союз для них временное пристанище. Родина подсудимых там, где живут их семьи, с кем они связаны. Там их родина, а не в СССР.
Я не желаю никому на свете попасть в эту фашистско-троцкистскую яму.
Я должен сказать честно и открыто перед судом, что мы нарушили красноармейскую присягу и нас всех надо расстрелять и уничтожить как гадов, преступников и изменников советскому народу. Мы все знаем, что советский народ и его партия, большевики, ведут страну к счастью – к коммунизму.
Я, так же как и другие, был человеком двух лиц.
Я должен также передать суду свое мнение о социальном лице контрреволюционной организации, участником которой я являлся. Что это за люди? Я знаю половину людей этой организации как самого себя – это человек 400. Вторую половину я тоже знаю, но несколько хуже. А всех 800 – 1000 человек в нашей армии и вне ее.
Если дать социальную характеристику этим людям, то, как ни странно, я пытался вербовать людей из рабочих, но из этого ничего не получилось. В нашей организации нет не одного настоящего рабочего. Это суду важно знать. А отсюда я делаю вывод, что мы, заговорщики, вообразили, что можем руководить великой страной, советским народом и что для этого нужно полдюжины или дюжина Наполеонов. Мы были Наполеонами без армии. Мы работали на фашистскую Германию. Но совершенно ясно, что из этой полдюжины Наполеонов остался бы один Наполеон и именно тот, который беспрекословно выполнял бы волю Гитлера и фашистской Германии.
Фельдмана Никита уже не слушал. Выступление вчерашнего боевого товарища Тухачевского, Примакова, показало, как человек может сломаться. Но все же Никита верил – несмотря на это, лица терять нельзя. Не потерял лица его боевой командир, маршал Тухачевский. И, несмотря на то, что следом прозвучал как гром среди ясного неба смертный приговор для всех подсудимых, Никита все же, осознавая свою вину, не снимал ее и с маршала.
Идя домой, Никита думал:
«Он знал, он должен был предвидеть исход. Когда утопил в крови Тамбовщину, когда озадачился идеей всю страну подвергнуть той же участи превратив солдат в зомби, знал и должен был предугадать это… Я не мог поступить иначе…»
Неспокойно было на душе молодого комкора – он чувствовал, что вскоре придут и за ним. Потому не спал он сегодня ночью. Ночью, когда от выстрела палача на полигоне «Коммунарка» под Москвой прервалась жизнь выдающегося советского военачальника, первого маршала Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского…
Глава семнадцатая – о том, что если знают двое, знает и… чека
Комкор засыпал в неспокойном расположении духа. Супруга наблюдала за ним все эти дни и искренне тревожилась за него – следовавшие кряду аресты его ближайших друзей и командиров не могли предвещать для молодого перспективного военачальника ничего хорошего. Несколько ночей, что предшествовали судилищу над маршалом, Никите и вовсе не спалось – и потому только после расстрела Михаила Николаевича усталость взяла свое, и он наконец заснул чутким, тревожным сном. Усталость же стала и причиной того, что снов в ту ночь он не видел.