Уверена, в прошлом каждого таится тот самый момент озарения, когда из-за горизонта неотвратимо всплывала и заслоняла собой полнеба тёмная мыслишка: "Я не такой, как другие". У большинства, в сущности, нет, не было и не будет никаких оснований для подобного утверждения... уж поверьте, к счастью для этого большинства. Это озарение лживо как скидка в супермаркете, оно химера, сигаретный дым - чем скорее догадаетесь открыть форточку и проветрить, тем лучше для вас.
А со мной произошла ещё более глупая история. Никаких озарений - чёрная овца безмятежно семенила посреди белого стада. Я, конечно, знала, что хороша, но кого и когда это тревожило? До поры до времени я и не подозревала, что со мной что-то не так, пока добрые люди не подсказали.
Первый звоночек прозвенел из ржаво напомаженных уст соседки, тётушки Мьюриэль. Жили мы тогда на Пороховой - пыльной, скучной улице, недалеко от бывшего завода, разрушенного в день Посещения. Никогда не любила места, в которых выросла.
Хармонт.
Пересохшая болотная заводь, где мужья поколачивали друг друга и жён, а жёны патрулировали окрестные территории с неослабевающим азартом доберманов. Мне шёл пятнадцатый год; пружина, заложенная в моём теле Зоной, начала раскручиваться, и муж тётушки Мьюриэль, дядя Гумбил, стал на меня засматриваться.
Участки, на которых стояли дома по Пороховой, были крошечными, всё было видно, как на ладони, и дядя Гумбил, переставив скамейку в своём дворе поближе к забору из серого некрашеного штакетника, получил возможность наблюдать за жизнью нашего семейства как на экране телевизора. Впрочем, из семейства интересовала соседа только я. Каждый раз, когда во дворе появлялся папаша, скамейка оказывалась пустой. Но стоило мне выйти из дома, как дяде Гумбилу немедленно приспичивало подышать свежим воздухом.
Разумеется, я в скором времени заметила маневры дяди Гумбила, и решила, что это забавно. Такое любопытство меня нисколько не удивило - окружающие давно уже рассматривали меня, как картину дель Винчи, обшаривали удивлёнными глазами, приговаривая: "Дочка-то у вас как с картинки, мистер Барбридж!". Поэтому я сочла внимание дяди Гумбила вещью вполне естественной и даже само собой разумеющейся. В самом деле, ну не любоваться же ему осыпающимся фасадом тётушки Мьюриэль! Конечно я, дурёха, не подозревающая о своей природе, принялась его поддразнивать. Запрыгивала на скрипучие качели в своей самой короткой юбке - белой, в широкую черную продольную полоску, и начинала отчаянно раскачиваться до небес, радостно дрыгая в вышине длинными загорелыми ногами, и соседская сигаретка неизменно выпадала из мокрого полураскрытого рта.
В один прекрасный день до тётушки Мьюриэль дошло. Дядя Гумбил увлёкся созерцанием и пропустил момент, когда его жена неслышно подошла сзади со свежей газетой в руках. Видимо, нескольких минут ей хватило, чтобы смекнуть, что к чему. Ох, и подняла же она крик! Тётушка Мьюриэль лупила мужа газетой по жухлой шевелюре и вопила:
- Дурень, вот же старый дурень! Ишь, что удумал! Ведь убьёт тебя Битюг, ей-богу, убьёт! Совсем сбрендил на старости лет! - И далее в том же духе.
Наивно полагая, что в разыгрывающейся драме я являюсь лицом, в сущности, посторонним (нет на свете никого глупее девчонок-подростков), я слезла с качелей и подошла поближе, чтобы насладиться скандалом. Совершенно неожиданно соседка бросила терзать мужа и переключилась на мою персону. Вот тут-то и прозвучало первый раз, что я не такая как все, и не в лучшем смысле этого выражения.
Тётушка Мьюриэль с гримасой человека, бьющего тапком по мадагаскарскому таракану, честила меня распоследними словами, которые не имели ко мне никакого отношения - по крайней мере, в ту пору. Сколько раз впоследствии я видела это выражение на женских лицах, всегда одинаковое, словно все они как одна, состояли в тайном обществе "Против ограбления старушек, поджога сиротских приютов и Дины Барбридж"; в их неприятии было что-то от инстинкта, намертво впечатанного в ткани мозга.
... Мать умерла, когда я была совсем маленькой, неудачно упала с чердачной лестницы. В памяти ничего не осталось, только на старой фотографии, которую я часто разглядывала, бледнел узкий неулыбчивый овал с большими тревожными глазами... я до сих пор гадаю - а что, если и на этом лице я заметила бы судорогу неприязни?
Итак, тётушка Мьюриэль продолжала извергать дым и пламя, и неожиданно - в числе прочего - я услышала "отродье Зоны", "мутантка проклятущая" и "ходячая аномалия". Помню своё глубочайшее изумление. Все в Хармонте знали, что дети сталкеров часто бывают с отклонениями в развитии, а иногда и попросту уродами, но при чём здесь я?! Мир начинал улыбаться при моём появлении, окружающие не раз давали понять, что я - само совершенство, папин ангелочек. И тут - "мутантка"... где?!
Если б я тогда курила, сигаретка точно выпала бы из моего разинутого рта.
Непроизвольно я взглянула на свои руки - мне вдруг померещилось, что они покрылись короткой жёсткой рыжей шерстью. Всего на один миг - но это было! - испуг острым шильцем кольнул меня в сердце.
Вечером я, неумело подбирая слова, спросила отца, которого тогда ещё называла отцом, что со мной не так. Сначала он долго пытался дознаться, кто это сказал, да при каких обстоятельствах, но я не стала закладывать глупого дядю Гумбила, отец действительно мог его убить, Битюгом его прозвали недаром. Не добившись ответа, отец нехотя объяснил мне, что злые люди просто завидуют моей внешности, и что я должна только радоваться, что так выделяюсь из общей серой массы.
Эти слова не принесли мне желаемой ясности. Однако спрашивать ещё у кого-либо я не решилась, даже у Артура. Несмотря на то что мы с братом были близнецами, задушевных бесед меж нами не велось, мы были как с разных планет. Я - ночь, Арчи - день. Он всегда был далеко, летел на своей волне, и невинная мальчишеская радость рассекала волны рядом.
Со временем этот случай подзабылся, тем более что вскоре мы уехали с Пороховой и стали жить совсем в другом месте. Но спустя некоторое время - год, два, точно не помню, меня остановила на улице незнакомая женщина в чёрных одеждах, которые веяли по ветру как длинные перья какой-то фантастической вороны, и начала что-то невнятно блажить мне в лицо. В её горле свистела и клокотала ненависть, заливавшая разъедающей пеной смысл слов. Поэтому я не сразу поняла, что это мать одного из неудачников, ходивших с отцом в Зону и не вернувшегося оттуда. Седая и растрёпанная, эта женщина называла отца Стервятником, обвиняла его в гибели сына и других сталкеров, а в отношении меня снова прозвучало "отродье Зоны". На этот раз я не растерялась. Я вцепилась в незнакомку как клещ, вывернула ей руку и потребовала объяснений.