Взгляд вора, в котором было много невысказанного, перехватил молоденький «крадун» по прозвищу Обоснуй – из тех, кто подхватывает на лету и далеко идет во всем.
– Шесть нуль семь, – кивнул Обоснуй на новые дорогие часы, украшавшие правое запястье Варшавы. – Не опасаешься, что котлами заинтересуются?
– Не пропадем, но горя хватим, – усмехнулся Варшава. Часы были чистыми, но не объяснять же?..
– А горе – это когда два столба с перекладиной? – солидно, тренируя усталую этапную манеру, поинтересовался будто невзначай Обоснуй.
– Две доски вместо постели – уже не козыри, – автоматом с ходу ответил Варшава и лишь потом вздернул вверх брови, удивившись к месту вставленной мальцом фразе.
– Когда правый висок сбривают – тоже не рахат-лукум, – встрял в серьезный разговор, цепляясь за филологию, а не за смысл, Гога – сосед по коммуналке убежавшего Докуки. Гоге вор казался старым, а Обоснуй – взрослым.
Варшава не выдержал и расхохотался в голос:
– Э-э, рысь нерчинская!
Указательным пальцем правой руки вор легко щелкнул Гогу в нос, а остальными одновременно сбил козырек кепки мальчишке на глаза – тому реакции хватило только моргнуть.
Встав со скамейки и хрустко потянувшись, Варшава вдруг гулко ухнул на весь двор – как в ржавый рупор на буксире:
– Эй, Токарев, я тебя не боюсь! А потом добавил тише, словно сам с собой разговаривал:
– Пацаны шуршат – в государевом санатории бедуешь в пижаме... Не потеряйся, пинчер!
Компания взорвалась смехом. Объяснений не требовалось. Все откуда-то знали, что Токарев – характерный оперуполномоченный местного уголовного розыска – обещал подловить Варшаву. К этому двору опер имел отношение через шестой подъезд, где на втором этаже обитала официантка Зина, волновавшая шпану длинными ногами и смачной, но подтянутой задницей.
Пользуясь настроением, Обоснуй придвинулся к вору ближе и попытался обозначить волновавшую его проблему:
– Тебе видней, Варшава, а только зря мы вчерася центровых отхлестали. Хлопотно может статься...
– Боишься или опасаешься? – вор спрятал улыбку, оставил только незаметную язвительную усмешку на дне прищурившихся глаз.
– Я к тому, что надо было бы... – Обоснуй, не замечая подвоха, начал было развивать мысль, а вор помог ему дорулиться, якобы добродушно покивав:
– Один мой знакомый квартальный посадил как-то жану на пятнадцать суток за мордобой посуды в местах приема пищи. И изрек: «Жакон есть жакон!» Мудрый человек! Опорный пункт власти блатные, крестясь, обходили...
– Вот и я про то же... – Обрадовался Обоснуй и прям-таки полез в яму, в два удара выкопанную ему вором. – Заранее если бы поддержку нашли у...
Свалиться в яму окончательно Варшава ему не Дал, звонко перебив:
– Библия не нами писана! Коммунары, которые на маленькую букву «бе» – видал, как за свою идею в харю целются?! Дорога на Воркуту впритык костями троцкистов-утопистов застлана! И потому власть их – как кол в мерзлом грунте – не расшатаешь! А тут каждный фраер на вора кожу морщить будет! Сначала с цветными все «по делу» договариваются, а потом? Нишкни от греха!
– Да что ты, что ты? Я и права не имею... – мигом отшатнулся от него к тут же отвернувшимся пацанам Обоснуй.
– С чего начинается биография вора? – утратив интерес к Обосную, Варшава обвел глазами всех, но остановился на Гоге.
– С малолетки сидеть, в армии не служить и... и... – Гога начал чеканить, словно молодой рядовой, но запнулся и завертел головой, ища поддержки. Взгляд его упал на Обоснуя, но тот только ниже опустил голову. Гога перестал дышать.
Варшава насупился, но потеплел и, сбивая накал, сказал серьезно, давя морщинами улыбку:
– И под хвост не баловаться...
Компания хрустко, навзрыд заржала, а вор, прячась в общем смехе, снова перевел погрустневший взгляд на неуверенно улыбавшегося беленького десятилетнего паренька, мало что понявшего в случившемся на его глазах уроке словесного фехтования.
«А еще – не иметь семьи: ни жены, ни детей», – эту мысль Варшава озвучивать не стал – уж больно невпопад сердце екнуло.
Под угасавший уже смех очень вовремя нарисовался Докука с «беленькой» за пазухой – пацан обернулся мигом и сдержанно гордился тем, что даже не запыхался.
Бутылку опрокинули быстро – по кругу от старшинства. Докуке и Гоге досталось лизнуть, а младшего, сероглазого Варшава и вовсе предостерег:
– Погоди, малой, тебе еще рано. Ежели начнешь не в свое время – баловство будет не в радость, а в слабость. Успеешь.
Сероглазый улыбнулся в ответ и не подумал усомниться в справедливости сказанного.
Какой кураж без лирики? Одной рукой Обоснуй извлек из-за скамейки видавшую виды гитару и ударил по струнам, не глядя на вора, но обращаясь явно к нему. Пытаясь зализать свой давешний промах, парень явно не сек, что Варшава инцидент уже «проехал»:
Вот раньше жизнь!
И вверх и вниз
Идешь без конвоиров, -
Покуришь план,
Идешь на бан
И щиплешь пассажиров.
А на разбой
Берешь с собой
Надежную шалаву,
Потом за грудь
Кого-нибудь -
И делаешь Варшаву...
Вор, словно не услышав песню, вдруг придвинулся к самому маленькому – к тому самому сероглазоединственному, и провел жесткой рукой по светлым волосам. Мальчишка задохнулся от счастья, и в глазах его вот-вот – но все же не появились слезы – от радости соприкосновения со своим героем.
А Варшава, разглядывая его лицо, вдруг заговорил совсем уж непонятно:
– Ишь – взгляд-то не рабский... И мать твоя – не тетка, а барышня. Потом поймешь, в чем разница... Каково сладишь с жизнью? И чего больше соберешь – ошибок или попыток?
В окружении ворохнулся было смешок, но вор передернул бровями, как затвором, и смешок умер. Никто ни в чем не разобрался, но лица скроили понимающие – от греха подальше, и, к чертовой матери, зауважали все наперед.