— Не понял, но тему поддержать попробую, — Богуславский насупил брови, поразмышлял несколько секунд, «догнал» и обиделся за своих «крестников»:
— Ишь, любимчики у него! А Шкварка, а Бултых?!. А… а Губоню — запамятовал?! Да Губоню в Сочи два поста наружки с четырьмя операми водили… Результат: пара срезанных кошельков! В оконцовке — хрен да лука мешок! Губоня за один перегон по два раза в сумки нырял!
Токарев странно покосился на друга и взял его за плечо:
— Да брось ты, Анд рюха… Успокойся… Ты, ты его взял…
— Да я не о том, — отмахнулся Богуславский и замолчал, давя в себе вроде бы давно уже перегоревшую обиду.
Сгустившуюся над столом горечь легко разогнал своим появлением Артем, принесший пару бутылок «Столичной». С сомнением посмотрев на старших, он с видимой неохотой выставил добычу на стол:
— Ежели этого не хватит — тогда не то что волосы потом — и ногти заболят.
— И без сопливых склизко, — Токарев-старший не упустил возможность добродушно щелкнуть сына по носу. — Сбегал — и уже герой? Не по шерстке провели — так уже и взрослых строить? Ты характер-то попридержи, перед людьми неловко — что подумают-то…
— Ничего-ничего, — великодушно прощая Артему лишь намек на раздражение, махнул рукой Богуславский (словно поп из старого кино — грехи отпустил). — Я тоже начинал с «разрешите бегом?») — и тоже не всегда с радостью. Потом оценил. Для самого Черняховского бегал… Это тебе, брат, не кот чихнул.
— А кто это? — спросил Артем, залезая с ногами в старинное кресло. Щеку он подпер ладонью — чтобы слушать было удобнее.
— Черняховский? У-у, брат… Он — такая глыбища. Еще в НКВД начинал работать. Гениальный мужик. Ге-ни-аль-ный. Расскажу потом как-нибудь. Про него по трезвости рассказывать надо. Вот у кого тебе поучиться бы, отец Артээмий.
…Выдержка из автобиографии Черняховского Георгия Ивановича, написанной в 1983 году по просьбе сотрудников Музея милиции:
«…родился я в голодном 1923 году в Калуге, день и месяц потом уточняли, потому что вышла путаница.
…в 1945 году благополучно (легкое ранение) вернулся с фронта…
…До войны мечтал поступить на юридический факультет ЛГУ им. А.А.Жданова. Мечту в окопах не потерял. Успешно сдал экзамены в 1946 году. Как и многие — учился, работал.
…На третьем курсе по вульгарному доносу подонка Манова И.Ю. (ныне юрист крупного предприятия „Спектр“ — не могу не уточнить) был арестован по ст.58–10 (за язык), осужден на 6 лет и отправлен в колонию.
Восемь месяцев и двадцать четыре дня провел за решеткой. Из них почти семь шел этапом в Нагаево и обратно — удивительно, но разобрались, извинились, реабилитировали, восстановили.
…на бесконечных пересылках и в трюмах, чуть ли не участвовал в сучьей войне… иногда думалось — легче вновь от Луги до Кенигсберга, чем…
…В 1952 окончил университет, попросился в, НКВД. Снова, к моему изумлению, приняли на должность оперуполномоченного Куйбышевского райотдела. Еще силен был закал фронтовика, думал: многое могу исправить…
…В 1954 перевелся в уголовный розыск…»
Артем хмыкнул:
— А я и так — если научусь половине вашего — генералом буду. Как Черняховский. Он же генерал?
— Кто? — удивился вместо того, чтобы закусить, Богуславский.
— Видишь ли, сын, — Токарев-старший также проигнорировал закуску и сильно втянул в себя воздух ноздрями. — Работенка наша и вышитые звезды — вещи почему-то не очень совместимые.
— Генералом?! — дошло наконец и до Андрея Дмитриевича, моментально осерчавшего. — Ты, эта, помочь, винти на территорию, там раздуга-дуга.
Выпили еще, успокаиваясь.
Токарев-старший закинул руки за голову, блаженно прищурился в потолок, будто вспоминал что-то очень приятное:
— Нет, даже жаль, что Варшава в лагерях. Куражу стало не хватать… И угорел ведь по-человечьи… Помнишь, как он мне тогда в Гостином коленом промеж ног?.. Убил бы тогда… У тебя из куртки выпорхнул и у нас же упер ее через пару дней из отдела… Вот ведь… Черт — жулье вагонное!
— Пап, да ты ведь им восхищаешься?! — подал голос из кресла затихший было Артем.
Богуславский нашелся раньше Токарева и по-профессорски отрезал:
— Своего героя надо любить, голубчик.
Артем хмыкнул со всезнанием молодости:
— Кто герой? Варшава-то?
Андрей Дмитриевич покрутил головой:
— Да не он герой… А жулик для сыщика должен быть героем, чукча! Не будешь его любить — как повадки узнаешь, как брать будешь, как доказывать — без нахаловки? Э-эх, что говорить…
— Да ладно, — инстинктивно встал на защиту сына Василий Павлович. — Ему четырнадцать — тебе нет, дотумкает.
— Дотумкает? Тогда переводи ему: ворвался законный вор в барак и семь сук топором зарубил! Давай!
— Вас, блатных, не поймешь! — Артем соскочил с кресла, радуясь, что понемногу начинает говорить на этом странном и таком красивом языке избранных, что уже чувствует уместность и органичность фраз, их внутренний смысл. Артем вышел в коридор, неплотно прикрыл за собой дверь. Из комнаты доносились обрывки былинных разговоров: «…корки… барабан… яма… по низу…». Подслушав, было трудно понять, о чем спорят эти два красивых человека.
На кухне его встретила старушка-соседка — Дарья Ивановна Панаева, про которую говорили, что она «еще из бывших». Как-то раз Артем заглянул к ней в гости в комнату, и пока Дарь-Ванна уходила на кухню ставить чайник — успел прочитать страничку в старой тетрадке, лежавшей открытой на столе. Артем почти ничего не понял, но с тех пор почему-то слегка побаивался старушку. Токарев-старший и Богуславский считали ее «сурьезным человеком».
Из записной книжки Панаевой.
У русских точно по несколько жизней, раз они так легко ее отдают за царство нескольких сотен мерзавцев. Может, не у русских, но у советских? Все же у русских — куда денешь девятьсот пятый, оба семнадцатых.
14 декабря, 1941 год — я на год старше. Вокруг головы злющий нимб.
131 год назад на Сенатской ожиревшим от безделья не удалось разворовать империю.
Вошла в мир, когда уже миллионы нравственно самых здоровых мужиков резали друг дружку во имя процветания кафешантанов в трех-четырех столицах.
В двадцать лет только обрадовалась — полоумный Николаев попал-таки в плебейский затылок «нашего Мироныча»!
А-а-а — не долго… У них не поухмыляешься!
Кажется, навечно в Кокчетавской области, пгт. Кзылту. Доросла до учительницы младших классов.
— Молоденькие казахи, почему надо обожать старого грузина?
Дико.
«КОКЧЕТАВПГТКЗЫЛТУ» — оно! Козлячье комиссарское арго.
— Господа офицеры гуляют? — светски поинтересовалась Дарья Ивановна. Артем молча кивнул, стесняясь, но совсем чуть-чуть.
— Ну что же, — старушка поправила очки. — Тогда будем пить чай. Полагаю, что это надолго.
Дарья Ивановна была человеком опытным, на жизнь смотрела трезво-философски и ошибалась редко. Не ошиблась она и в этот раз: «господа офицеры» еще раз сбегали, потом добили соседскую наливку, потом добрались до спиртовой заначки, которую не стали бодяжить водой. Ближе к ночи к ним за стол воткнулся еще один сосед — Пал Палыч, мудрый каторжанин, трудившийся последние восемь лет водителем трамвая, потерявший в свое время в тайге все зубы, но не жизненную энергию. Прозвище Пал Палыча — Рафинад — хорошо сочеталось со вставными железными зубами. Когда через некоторое время Пал Палыч побрел в туалет, то из одежды на нем были только застиранные «в ноль» синие треники и новенький капитанский китель Токарева. Два мента и бывший зэк долго еще что-то азартно бубнили друг другу, а закончилось все лирично-разудалым хоровым пением: «Па-а тундре, па-а железной дороге, где мчит курьерский „Ва-арр-ркута — Ленинград“!»