— Тогда не все ли равно, в чем его находить?
— Только в игре, в хорошей игре!
— А почему бы не играть плохо? Что вообще значит играть хорошо и играть плохо? Почему бы нам не двигать эти фигуры не так, как мы привыкли, а иначе?
— Потому что таков наш тезис, дорогой Аугусто. Ты сам мне объяснял это, великий философ.
— Хочешь, расскажу тебе новость?
— Говори.
— Но прояви удивление, дружище!
— Я не из тех, кто удивляется априори, или заранее.
— Ну так слушай. Знаешь ли ты, что со мной происходит?
— Ты становишься все более рассеянным.
— Дело в том, что я полюбил.
— Ба! Это я и так знаю.
— Как ты можешь это знать?
— Очень просто, ты любишь ab origine, с самого рождения. У тебя врожденная влюбленность.
— Да, любовь рождается вместе с нами.
— Я сказал не «любовь», а «влюбленность». Ты мог и не сообщать мне о своей любви, я уже все знаю, знаю, что ты полюбил, или, точнее говоря, влюбился. Знаю это лучше, чем ты сам.
— Но от кого? Скажи мне — от кого?
— От кого же, как не от тебя.
— Да что ты! А пожалуй, ты прав.
— Я же говорил тебе. Она блондинка или брюнетка?
— По правде говоря, я и сам не знаю. По-моему, ни то, ни другое; скажем так, светлая шатенка.
— Высокая или нет?
— Тоже не припомню. Наверное, среднего роста. Но какие глаза, какие глаза у моей Эухении!
— Эухения?
— Да. Эухения Доминго дель Арко, проспект Аламеда, пятьдесят восемь.
— Учительница музыки?
— Она самая. Но…
— Да я знаком с нею. А теперь — еще шах!
— Но…
— Шах, я тебе сказал!
— Хорошо.
И Аугусто прикрыл короля конем. В конце концов ой проиграл партию.
На прощанье Виктор положил ему руку, словно ярмо, на шею и прошептал на ухо:
— Итак, маленькая Эухения? Пианисточка? Славно, Аугусто, славно, победа тебе обеспечена.
«Ох, эти уменьшительные, — подумал Аугусто, — эти ужасные уменьшительные!» И он вышел на улицу.
IV
«Почему уменьшительные — признак нежности? — думал Аугусто по дороге домой. — Разве любовь уменьшает любимый предмет? Я влюблен! Влюблен! Кто б мог подумать… Но, может, Виктор прав? Может, я влюблен ab initio? [9] Пожалуй, да, чувство любви предшествовало появлению ее предмета. Более того, именно моя любовь породила Эухению, извлекла ее из первозданного тумана. Но если б я прикрыл короля ладьей, он бы не сделал мне мат. А что такое любовь? Кто определил ее суть? Если любовь определить, она исчезнет… Святый Боже! Зачем алькальд{44} разрешает вывески с такими безобразными буквами? Слоном я пошел неправильно. Но как же я влюбился, если не могу даже сказать, что знаком с нею? Ба! Знакомство придет позже. Любовь предшествует знакомству, а знакомство убивает любовь. «Nihil volitimi quim praecognitum» [10], — учил меня отец Сарамильо; но я пришел к обратному выводу, а именно: «Nihil cognitum quim praevolitum» [11]{45}. Говорят: понять — значит простить. Нет, наоборот, простить — значит понять. Сначала любовь, знание — потом. Да, но как же я не заметил, что мне грозил мат? Что необходимо для любви? Угадать! Догадка — вот интуиция любви, угадать в тумане. Потом все уточняется, проясняется, и туман рассеется каплями, градом, снегом или камнями. Знание — это град камней. Нет. Это туман, туман! Но только орлу дано парить по туманному лону облаков! И видеть сквозь них солнце, как туманный светоч.
Орел! Что поведали друг другу при встрече{46} улетавший с Патмоса{47} орел Иоанна, способный глядеть на солнце и ничего не видящий в темноте ночи, и покидавшая Олимп сова Минервы,{48} видящая во мраке, но не способная глядеть на солнце?»
В этот момент Аугусто прошел мимо Эухении, но не заметил ее.
«Знакомство приходит позже, — продолжал он рассуждать. — Но что это мелькнуло? Готов поклясться, мою орбиту пересекли две сверкающие таинственные звезды… Она? Сердце говорит мне… Но пусть помолчит, я уже дома!»
Аугусто направился прямо в спальню и, бросив взгляд на кровать, сказал: «Один! И спать буду один! Грезить — один! Когда спят вдвоем, сны должны быть общими. Таинственные флюиды должны объединять два мозга. А может быть, по мере того как сердца становятся все ближе, умы все более отдаляются? Возможно. Возможно, здесь отношение обратное. Если двое любящих одинаково мыслят, то чувства противоположны; если же они охвачены одним чувством, то каждый думает о чем-то другом — быть может, совсем противоположном. Женщина любит своего мужчину лишь до тех пор, пока он думает не так, как она, — точнее говоря, пока он думает. Посмотрим-ка на нашу почтенную супружескую пару».
По вечерам, перед сном, Аугусто часто играл со своим слугой Доминго партию в туте,{49} а жена Доминго, кухарка, наблюдала за их игрой.
Партия началась.
— Двадцать в червах! — пропел Доминго.
— Что, если я женюсь? — воскликнул вдруг Аугусто,
— Очень было бы хорошо, — сказал Доминго.
— Смотря на ком, — решилась вставить его жена Лидувина.
— Но разве ты сама не вышла замуж? — спросил Аугусто.
— Смотря за кого, сеньорите.
— Как это? Объясни.
— Жениться легко; не так легко быть женатым.
— Так говорит народная мудрость, источник…
— А какая она, та, что будет вашей женой, сеньорито? — перебила Лидувина, испугавшись, что Аугусто выпалит целый монолог.
— Хочешь узнать какая? Нет, сначала ты скажи, какая она должна быть!
— Ведь вы, сеньорите, такой добрый…
— Да говори же, говори прямо.
— Вспомните, что говорила покойная сеньора. Услыхав благоговейное упоминание о своей матери.
Аугусто положил карты на стол, и на миг прошлое нахлынуло на него. Не раз его мать, эта кроткая женщина, изведавшая много горя, говорила: «Недолго мне осталось жить, сын мой; твой отец уже зовет меня. Возможно, ему я больше нужна, чем тебе. Вот уйду я из этого мира, и ты останешься в нем один — женись, женись как можно скорее. Приведи в этот дом госпожу и хозяйку. Не то чтобы я не доверяла нашим старым, преданным слугам, нет. Но все-таки приведи сюда хозяйку. И чтобы она была хозяйкой дома, сын мой, хозяйкой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Ищи женщину решительную, которая умела бы тебя любить и… управлять тобой».
— Моя жена будет играть на пианино, — сказал Аугусто, отгоняя воспоминания и тоску.
— Пианино? Какой в нем толк? — спросила Лидувина. — Для чего оно служит?
— Служит? Да главная его прелесть в том, что оно ни для чего, ну ровнехонько ни для чего не служит! Обязательно надо для чего-то служить? Опротивело…
— И наша служба тоже?
— Нет, ваша — нет! К тому же пианино кое для чего служит. Да, служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он превратится в пепелище.
— Гармония! А с чем ее кушают?
— Лидувина, Лидувина!
Кухарка опустила голову, смущенная его мягким укором. Так было между ними принято.
— Она будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.
— Ну, так она не будет играть, — твердо сказала Лидувина. — Иначе для чего она выходит замуж?
— Моя Эухения… — начал Аугусто.
— А! Так ее зовут Эухения и она учительница музыки? — спросила кухарка.
— Да, а что?
— Она живет вместе с дядей и теткой на проспекте Аламеда, в доме, где магазин сеньора Тибурсио?