— А воображение?
— Да, здесь возможно некоторое сомнение. Я испытываю сомнения, когда заставляю действовать или говорить героев моего румана; и даже потом я еще сомневаюсь, хорошо ли получилось и соответствует ли тот или иной поступок их натуре. Но я это преодолеваю. Да, да, воображение — тоже мысль, и сомнение с ним вполне совместимо.
Пока Аугусто и Виктор вели свой руманный разговор, я, автор этого румана, который ты, читатель, держишь сейчас в руках, загадочно усмехался, видя, как персонажи моего румана выступают в мою защиту, оправдывают меня и мои собственные приемы. Я говорил себе: «Бедняги совсем не понимают, что лишь пытаются оправдать то, что я с ними делаю! Когда человек ищет себе оправдание, он на самом деле оправдывает только Бога. А я — бог для этих несчастных руманных человечков».
XXVI
Аугусто направился к Эухении с намерением провести психологический опыт, последний и решительный, хотя боялся, что она откажет ему. Он встретил ее на лестнице, она спускалась, чтобы выйти, а он подымался, чтобы войти.
— Вы к нам, дон Аугусто?
— Да, к вам. Но, раз вы уходите, отложим на день, и я пойду домой.
— Почему же? Дома мой дядя.
— Но я хочу поговорить вовсе не с вашим дядей, а с вами. Отложим разговор до другого раза.
— Нет, нет, вернемся. Дела не надо откладывать.
— Но если ваш дядя дома…
— Так он же анархист! Мы не станем его звать.
И она заставила Аугусто пойти вместе с нею наверх. Бедняга, он шел к ней как экспериментатор, а теперь чувствовал себя подопытной лягушкой.
Когда они оказались одни в гостиной, Эухения, не снимая шляпы и плаща, спросила:
— Что же вы собирались сказать мне?
— Ну… ну… — лепетал бедный Аугусто, — ну…
— Да что «ну»?
— Я не могу успокоиться, Эухения, тысячу раз я возвращался к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, и, несмотря на все, не могу с этим смириться. Нет, нет, я не могу с этим смириться!
— С чем же вы не можете смириться?
— С этим самым, Эухения, с этим самым!
— С чем «с этим»?
— С тем, что мы будем только друзьями.
— Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?
— Нет, Эухения, не в том дело, не в том.
— А в чем же?
— Ради Бога, не заставляйте меня страдать,
— Вы себе сами выдумываете страдания,
— Я не могу смириться, не могу! — Чего же вы хотите?
— Чтобы мы были… мужем и женой!
— Хватит, с этим покончено!
— Чтобы покончить, надо сперва начать.
— Но вы же мне дали слово?
— Я не знал, что говорю.
— А эта Росарио?
— Ради Бога, Эухения, не напоминай мне о ней! Не думай о Росарио!
Тогда Эухения сняла шляпу, положила ее на столик, уселась и затем медленно и торжественно сказала:
— Хорошо, Аугусто, раз уж ты, в конце концов, все таки мужчина, считаешь для себя не обязательным держать слово, то и я, всего лишь женщина, тоже не обязана держать свое слово. Кроме того, я хочу избавить тебя от Росарио и всех ей подобных, которые могут тебя завлечь. Чего не смогли сделать ни благодарность за твое бескорыстие, ни отчаяние от разрыва с Маурисио — ты видишь, как я с тобой откровенна, — то сделало сочувствие. Да, Аугусто, мне жаль тебя, очень жаль! — При этих словах она слегка похлопала правой рукой по его коленке.
— Эухения! — И он протянул руки, чтобы обнять ее.
— Осторожно! — воскликнула она, увертываясь от него. — Осторожно!
— Но в тот, в прошлый раз…
— Да, но тогда было другое дело!
«Я в роли лягушки», — подумал психолог-экспериментатор.
— Да, — продолжала Эухения, — мужчине, который всего-навсего друг, еще можно разрешить известные вольности, но их нельзя допускать с… скажем, с женихом!
— Не понимаю.
— Когда мы поженимся, Аугусто, я объясню тебе. А сейчас держи руки при себе, хорошо?
«Дело сделано», — подумал Аугусто, чувствуя себя настоящей подопытной лягушкой.
— Теперь, — сказала Эухения, поднимаясь, — я позову дядю.
— Зачем?
— Вот тебе раз! Чтобы сообщить ему!
— Правильно, — уныло воскликнул Аугусто. Через минуту она пришла с доном Фермином.
— Дядюшка, послушайте, — сказала Эухения, — вот перед вами дон Аугусто Перес, он просил моей руки. Я дала ему согласие.
— Великолепно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Иди сюда, дочь моя, я обниму тебя! Великолепно!
— Вас так восхищает, дядюшка, наше решение пожениться?
— Нет, меня восхищает, поражает, покоряет ваш способ решения дела, только вдвоем, без посредников… Да здравствует анархия! Как жаль, как жаль, что вам придется для завершения ваших намерений обращаться к властям. Конечно, не испытывая в душе никакого к ним уважения. Pro formula [16], только prо formula. Я уверен, вы считаете себя уже мужем и женой., Во всяком случае, я сам, во имя бога анархии, женю вас! И этого достаточно. Великолепно! Великолепно! Дон Аугусто, отныне этот дом — ваш дом.
— Отныне?
— Да, вы правы, он был ваш всегда. Мой дом… Мой? Дом, где я живу, всегда был вашим, как и всех моих братьев, но отныне… Вы меня понимаете?
— Да, он вас понимает, дядя.
В эту минуту позвонили, и Эухения сказала:
— Тетя!
Войдя в гостиную и увидев их, тетка закричала:
— Уже догадалась! Итак, дело сделано? Я это знала. Аугусто думал: «Лягушка, настоящая лягушка! Меня
выловили, как и других».
— Вы останетесь сегодня с нами обедать, конечно, чтобы отпраздновать… — сказала донья Эрмелинда.
— Ничего не поделаешь, — вырвалось у несчастной лягушки.
XXVII
Отныне началась для Аугусто новая жизнь. Почти все время он проводил у своей невесты, изучая уже не психологию, а эстетику.
А Росарио? Росарио больше не приходила к нему. Глаженое белье в следующий раз принесла уже какая-то другая женщина. Он едва осмелился спросить, почему не пришла Росарио. Зачем было спрашивать, если он догадывался сам? И это презрение — а ничего иного и быть не могло, — это презрение было ему хорошо знакомо, совсем не обидно и даже доставило удовольствие. Он? он отыграется на Эухении. А та, конечно, по-прежнему говорила: «Успокойся и убери руки!» В этих делах она ему воли не давала!
Эухения держала его на голодном пайке — смотри, но не больше, — разжигая в нем аппетит. Однажды он сказал:
— Мне очень хочется сочинить стихи о твоих глазах! И она ответила:
— Сочиняй!
— Но для этого, — добавил он, — мне нужно, чтобы ты поиграла на пианино. Слушая твою игру, я буду вдохновляться.
— По ты же знаешь, Аугусто, с тех пор как твоя щедрость позволила мне бросить уроки, я больше не садилась за пианино. Я его ненавижу. Сколько я с ним намучилась!
— Все равно, Эухения, сыграй, чтобы я мог сочинить стихи.
— Хорошо, это в последний раз!
Эухения села играть, и под ее аккомпанемент Аугусто написал стихи: