«Это она, да, это она. Это она, та самая, та, которую я искал годами, сам того не сознавая; это та, что искала меня. Мы предназначены друг другу в предустановленной гармонии; мы две взаимодополняющие монады. Семья – воистину ячейка общества, а я всего лишь молекула. Как поэтична наука, бог мой! Мама, матушка, там, на небе, услышь меня, наставь! Эухения, Эухения моя!»
Он огляделся, не смотрит ли кто на него, спохватившись, что обнимает пустоту. И сказал себе: «Любовь – это экстаз. Она выводит нас за пределы».
К реальности – а реальности ли? – его вернула улыбка Маргариты.
– Ну что, никаких вестей? – спросил Аугусто.
– Никаких, молодой господин. Рано еще.
– Она ничего не спросила, когда вы вручили ей записку?
– Ничего.
– А сегодня?
– Сегодня спрашивала. Ваш адрес, да знаю ли я вас, за кто вы такой. Сказала, мол, молодой господин забыл указать собственный адрес. А потом она дала мне поручение.
– Поручение? Какое же? Не стесняйтесь…
– Попросила передать вам, на случай, если вы вернетесь, что она помолвлена, у нее есть жених.
– Жених?
– Я же вам говорила, молодой господин!
– Неважно. Мы еще поборемся!
– Поборемся так поборемся.
– Вы обещаете мне свою помощь, Маргарита?
– Разумеется.
– Тогда мы победим!
И он ушел. Направился на Аламеду – освежить свои чувства видом зелени, послушать любовные трели птиц. Сердце его расцветало, в нем соловьями заливались воспоминания детства.
И, превыше всего, – небо воспоминаний о матери, откуда проливался золотой расплав света на все прочие воспоминания.
Отца Аугусто почти не помнил; тот был мифической тенью, затерянной в дальней дали, алым, как кровь, закатным облаком. Алым, потому что таким отец запомнился маленькому сыну: залитым кровью, хлынувшей горлом, и окоченевшим. И до сих пор отзывался в сердце материнский вскрик: «Сынок!» Крик, раскатившийся по всему дому, зов, обращенный не то к умирающему отцу, не то к нему, Аугусто, непонимающе окаменевшему перед таинством смерти.
А потом мать, дрожа от горя, прижимала его к груди и, не переставая причитать («сын мой, сын мой!»), кропила его жгучими слезами. Он и сам плакал, прижимаясь к ней и не смея отвернуться, вырваться из сладкой тьмы материнских объятий, – вдруг встретишься взглядом с хищными глазами чудища?
Так проходили дни слез и траура. Но пришел день, и затаенное горе стало бесслезным, а траур покинул дом. И тот стал уютным и теплым. Свет проникал сквозь шторы, расшитые белыми цветами. Кресла открывали объятия с задушевностью стариков, впавших в детство. На виду стояла пепельница, хранившая пепел последней сигары отца. А выше на стене красовался портрет его родителей, отца и матери, ныне вдовы, сделанный в день их свадьбы. Высокий мужчина сидел нога на ногу, так, что виден был язычок ботинка, а миниатюрная женщина стояла рядом, положив ему на плечо руку, изящную, словно бы созданную не для того, чтобы хватать, а затем, чтобы отдыхать голубкой на плече мужа.
Матушка ходила беззвучно, как птичка, всегда в черном и с улыбкой, хранящей отпечаток рыданий из первых дней вдовства в очертаниях губ и взгляде пронзительных глаз. «Я должна жить ради тебя, ради тебя одного, – говорила она ему вечером перед сном, – Аугусто». И тот уносил с собой в ночные сновидения ее заплаканный поцелуй.
Жизнь их текла точно сладкий сон.
Вечерами матушка читала ему – то жития святых, то какой-нибудь роман Жюля Верна или нехитрую глупенькую сказку. Иногда она даже смеялась беззвучным нежным смехом, в котором звенели давние слезы.
Потом он поступил в институт, и по вечерам матушка теперь проверяла его задания. Она училась, чтобы проверять их. Выучила все причудливые имена из всемирной истории и с улыбкой говорила сыну: «Господи, сколько же всяких зверств умудрились понаделать люди!» Она и математику изучала, его кроткая мать, – проявив немалые способности. «Если бы матушка посвятила себя математике…», говорил себе Аугусто и вспоминал, с каким интересом она разбиралась в квадратных уравнениях. Психологию она тоже осваивала, но через силу. «Зачем же так все усложнять!» – твердила она. Учила физику, химию, естествознание. В последнем ей не нравились странные наименования животных и растений. Физиология вызывала у нее ужас, тут проверять задания она отказалась наотрез. Стоило взглянуть на картинку с изображением сердца или легких, как перед глазами у нее вставала кровавая смерть мужа. «Как все это безобразно, сын мой, – говорила она, – не становись врачом. Лучше не знать, как все это устроено внутри».
Когда Аугусто получил степень бакалавра, мать обняла его, заглянула в лицо и, расплакавшись, воскликнула: «Был бы жив твой отец!..» А потом усадила его к себе на колени, отчего он, уже совсем взрослый юноша, очень смутился, и сидела с ним так в полном молчании, глядя на отцовскую пепельницу.