Лао-цзы ответил: «Жизнь является единым движением, а в тот момент, когда вы даете определение, создается путаница. Детство движется к юности, юность – к зрелости. Здоровье движется к болезни, болезнь – к здоровью. Где же вы проведете черту, чтобы разделить их? Поэтому определения всегда ложны, они продолжают неправду, так что не определяйте. Не говорите, что есть добро, а что – зло».
Лешка посмотрел на меня в упор. Я мотнул головой, чтобы он читал дальше. Чтобы уесть меня покрепче, он стал читать вслух, с выражением:
– «Конфуций спросил: «Тогда как можно вести и направлять людей? Как их научить? Как сделать их хорошими и моральными?» Лао-цзы ответил: «Чем больше ведущих пытаются создать порядок, тем больше беспорядка. Предоставьте каждого самому себе!»
Теперь Кудинов посмотрел на меня с подозрением:
– Ты стал задумываться о смысле нашей профессии?
– Я всегда об этом думал, – отвечал я. – Читай дальше.
Я-то знал этот текст чуть ли не наизусть.
– «Подобное положение кажется опасным. – Лешка читал это даже с некоторым негодованием, видимо, идентифицируя себя с Конфуцием. – Разве может общество быть основанным на этом положении?» Конфуций продолжал спрашивать, а Лао-цзы только повторял: «Природы достаточно, не нужно никакой морали. Природа естественна, она – непринужденна, она – стихийна. В ней достаточно невинности. Знания не нужны!»
– Ты вступил в ряды анархистов? – сформулировал новое предположение Кудинов. – Эсквайр об этом знает?
– Об этом знаем только ты и я. Но анархистом я не стал.
Лешка покачал головой и снова уткнулся в текст. Теперь голос у него был чуть ли не растерянный. Переживает за друга. Иногда в подобных случаях он мне говорит: «Лучше б ты запил».
– «Конфуций ушел смущенный. Он не мог спать всю ночь. Когда ученики спросили его о встрече с Лао-цзы, он ответил: «Это не человек, это – опасность. Избегайте его!» Лао-цзы, когда Конфуций ушел, долго смеялся. Он сказал своим ученикам: «Ум является барьером для понимания, даже ум Конфуция. Он совсем не понял меня. И что бы он ни сказал впоследствии обо мне, будет неправдой. Он считает, что создает порядок в мире. Порядок присущ миру, он всегда здесь. И тот, кто пытается создать порядок, создает лишь беспорядок».
Кудинов положил листок на стол:
– Да-а… – Он снова налил нам выпить. – Ты сам-то хоть что-либо в этом понял? Ну, хоть чуть-чуть?
– Нет. Но хочу понять. Поэтому и ношу этот отрывок с собой.
Лешка покачал головой и рассеянно, не приглашая меня присоединиться, выпил. Я последовал за ним.
Хотя в отличие от Конфуция я ночами спал, я действительно ничего не понял. То есть слова все знакомые, а сделать их смысл своим никак не удавалось. Однако никто так не прочищает мне мозги, как тот старый китаец. Лао-цзы, как я где-то читал, и означает буквально «Старый человек».
– А что, Конфуций хотел создать порядок в мире? – не успокаивался Кудинов. – Я, честно говоря, трудов его не читал.
– Он считал, что все связи нужно определить, формализовать, кодифицировать. Как император должен относиться к подданным и как те должны относиться к императору. Как военачальник должен относиться к солдатам, родители к детям, старшие к младшим и наоборот. Прописать нормы поведения для любых отношений.
– А что, этого делать не следует?
– Лао-цзы говорит, что нет.
– То есть не нужно ни законов, ни традиций, ни правил игры? Бессмысленность какая-то.
– Или кажущаяся бессмысленность. Будоражащая, в любом случае.
Лешка кивнул. Можно было бы выпить за возникшее согласие, но мы это только что сделали.
Однако встречались мы вовсе не для того, чтобы напиться или вести философские контроверсы. Сначала мы составили отчет для Эсквайра за последние три дня. Предполагая, что какие-то потоки информации между различными подразделениями в Лесу все же существуют, мы особо выделили эффективное содействие Мохова. Фамилию, разумеется, мы не упоминали, только его кодовое имя. В то время он фигурировал в переписке как Атлет.
Однако такие отчеты всегда предельно лаконичны, на страничку. И уж тем более в них не ставятся вопросы, которые люди должны решать на месте, сами. Например, как мне идти завтра на встречу с Мустафой.
Вот что предложил Кудинов. Он заедет в ту театральную мастерскую и снова преобразится в почтенного пожилого джентльмена. Потом в таком обличье подойдет к Мустафе – мы встречались у метро «Квинс-вей» – и, убедившись, что тот пришел один, поведет его в парк. А я проверю тылы и, если там будет полный штиль, подойду к ним.
Теоретически можно было, конечно, подключить Мохова и ребят из резидентуры. С точки зрения безопасности я был бы прикрыт на сто процентов – но только на эту встречу. О моем существовании в качестве нелегала узнали бы сразу несколько человек. Да, сотрудников Конторы, да, проверенных, надежных. Но ведь все, кто предавал, были такими: славными ребятами, отличными товарищами, им не страшно было доверить свою жизнь. Строго говоря, уже то, что со мной и Лешкой общался Мохов, шло вразрез и с прописанными в инструкциях правилами конспирации, и просто с инстинктом самосохранения. Но почему-то этот остроносый охотник с быстрыми движениями и не очень обременительным культурным багажом опасений у меня не вызывал.
За разговорами как-то незаметно мы усидели Лешкину литровую бутылку виски. Я ни с кем так много не пью, как с Кудиновым. Не понимаю, почему так получается. И с ним на меня алкоголь действует как-то по-особенному. Я не только не пьянею – ну, чуть-чуть, – даже тяжесть, никакая сонливость не возникает. Кудинов налил нам по последней, подержал над своим стаканом бутылку, чтобы последние капли не пропали – а пошла, ну, может, не как первая рюмка, как вторая.
Потом он посмотрел на принесенный мною «Чивас Ригал». Так вкалывавший целый день строительный рабочий смотрит, вздыхая, на вновь нагруженные кирпичом носилки.
– Давай оставим ее здесь, – предложил я. – Как спички и соль на охотничьей заимке.
Кудинов кивнул:
– Это будет благородно. А уж как полезно для здоровья! – Он заграбастал мой листок. – Не возражаешь, я твоих китайцев еще разок почитаю перед сном?
– Не возражаю, их есть за что почитать.
Файл же у меня в ноутбуке: могу в любой момент эту ватку с нашатырем снова извлечь.
Расходились, как и полагается конспираторам, по одному. Шел дождь, и на улице было почти темно от обложивших небо тяжелых серых облаков. Я хотел было поймать такси, но Чаринг-Кросс-роуд глухо стояла, и я быстрым шагом пошел к метро.
Добравшись до своего номера, я снял мокрую ветровку и туфли и, как был, в рубашке, в джинсах, вытянулся на кровати. Радж должен был позвонить мне поздно вечером по результатам встречи Ашрафа со своим агентом. Вот он, мой мобильный, кладу на тумбочку. А теперь потянусь – сначала левая нога, потом правая – и закрою глаза. Вот так.
6
Первой позвонила Пэгги. Это мама Джессики и одна из самых любимых мною женщин, вместе с Джессикой и моей мамой. Это она вернула меня к жизни после того, как погибла моя первая семья: Рита и наши двойняшки. И тот день, когда я впервые смог об этом рассказать, вернее, та психодрама на берегу залива сблизила нас гораздо теснее, чем сближает постель. Так что мне иногда кажется, что моя теща знает меня лучше, чем жена.
Мы с Джессикой очень близки и живем вместе уже пятнадцать лет. Однако Пэгги удалось пробраться куда-то очень глубоко, на уровень, на котором меня знает только мама. Вот у меня кровь в жилах стынет при мысли о том, что будет, если Джессика узнает вдруг, чем я на самом деле занимаюсь. Поймет ли она, останется ли со мной или погонит в шею человека, вравшего ей столько лет, построившего на лжи всю ее жизнь? А с Пэгги, мне кажется, мы уже никогда не потеряемся.
– У тебя все в порядке?
Странный вопрос. Да и звонит мне Пэгги не так часто. Нам с ней не надо разговаривать каждый день, чтобы быть рядом. Теперь я испугался – видимо, не совсем еще проснулся.
– Что случилось?
– Ничего, ничего, успокойся, дорогой. Просто мне как-то тревожно стало за тебя.
– А что со мной может случиться? Я в Лондоне, не на льдине на Северном полюсе.