Питт спросил Селену, не заметила ли она случайно что-нибудь еще. К примеру, его одежду — была ли та из мягкого материала или из грубого, была белой или темной рубашка под сюртуком? Были ли у него грубые руки?
Селена обдумывала ответы не больше минуты.
— О! — сказала она с легким волнением. — Да. Вы правы! У него была хорошая одежда. Он, должно быть, джентльмен. Я припоминаю белые манжеты на рубашке. И руки его были мягкими, но, — она опустила глаза, — очень сильными!
Томас попытался узнать еще что-нибудь, но больше Селена не могла сказать ему ничего. Инспектор умолк, а она впала в еще большее отчаяние и на время потеряла дар речи.
В конце концов, Питт был вынужден сдаться и вернуться к рутинному сбору улик. В течение всей долгой и изнурительной ночи он вместе с Форбсом опрашивали всех мужчин в квартале, которым пришлось, раздраженным и напуганным, оставить свои постели. Как и прежде, каждый должен был обстоятельно рассказать, где он был в эти злосчастные минуты. Но ни у кого не оказалось безупречного алиби.
Афтон Нэш находился в кабинете, но тот имел выход в сад, и ничто не мешало ему выскользнуть никем не замеченным. Джессамин Нэш играла на пианино и не могла с точностью сказать, был ли Диггори дома весь вечер или же нет. Фредди Дилбридж находился в комнате, выходящей в сад. Он сказал, что планировал некоторые изменения в интерьере комнаты. Грейс в это время с ним не было. Халлам Кэйли жил один, как и Поль Аларик. Единственным исключением на сей раз оказался Джордж Эшворд, который в это время находился в городе, и было очень маловероятно, что он мог бы вернуться на Парагон-уок незамеченным.
Были опрошены все слуги, и теперь их ответы сравнивались один с другим. Некоторые из них долгое время не хотели разглашать, где были и что делали. В итоге обнаружились три различные любовные интрижки и карточная игра с очень крупными ставками. Возможно, утром начнутся увольнения… Но большинство могло достоверно указать место своего пребывания.
В итоге к тому времени, когда наступил тихий, теплый рассвет, Питт, с трудом борясь со сном и мучаясь от сухости в горле, понял, что так и не узнал ничего стоящего.
Через два дня после этих событий Томас получил ответ из Парижа на свой запрос относительно Поля Аларика. Держа в руках письмо, он стоял в полном замешательстве посередине своей комнаты в полицейском участке. Парижская полиция не могла найти никаких следов «вышеназванного господина» и извинялась за задержку в ответе, объясняя это тем, что много времени ушло на рассылку запросов во все крупные отделения полиции в стране; однако никаких определенных новостей пока еще нет. Они, конечно, обнаружили одну или две семьи с той же фамилией, но ни один из их членов не подошел им — как по возрасту, так и по описанию внешнего вида или по другим признакам. И их постоянное пребывание во Франции подтверждается свидетелями. Но главное, что ни один из них никогда не обвинялся — и тем более не подвергался наказанию — за непристойное поведение по отношению к женщинам.
Питт не понимал, зачем Аларику нужно было лгать о своем происхождении.
Затем он вспомнил, что сам Поль никогда и ничего не рассказывал о себе. Все предполагали, что он француз, однако сам Аларик этого не заявлял, а Питту не приходило в голову его спросить.
Обвинение Фредди Дилбриджа было, вероятно, вызвано тем, о чем говорила Грейс, — желанием отвлечь внимание от своих друзей. Кого легче всего обвинить, если не единственного иностранца в квартале?
Томас спрятал подальше ответ из Парижа и вернулся к другим вопросам расследования.
Кропотливой работе по собиранию фактов по крохам в эти долгие, жаркие, однообразные дни, казалось, не было конца; и вот наступило время, когда Питт был вынужден переключиться на другие преступления. Лондон продолжал жить своей жизнью, в нем не прекращались кражи, грабежи и насилия, и Томас не мог тратить все свое время только на одно дело, хотя бы трагическое и сложное.
Существование обитателей Парагон-уок медленно возвращалось в свою обыденную колею. Конечно, происшедшее с Селеной не могло быть забыто. Реакция соседей была разной. Достаточно странно, но Джессамин сочувствовала Селене больше, чем все остальные. Казалось, что старая вражда между ними полностью исчезла. Это радовало Эмили — не только потому, что они помирились; казалось, что каждая из них испытывает некое удовлетворение, словно празднует свою личную значительную победу.
Джессамин, еще под влиянием ужасного происшествия с Селеной, баловала ее как ребенка при каждом удобном случае, показывая пример Другим. Конечно, это не позволяло никому забыть о случившемся. Обо всем этом Эмили рассказала Шарлотте во время ее очередного визита.