Танго «Кукурузный початок», услышанное перед уходом из бара? Нет, я его не пела… Разговаривала ли сама с собой по-испански? Не-а, не разговаривала… Мозг у меня был абсолютно трезв и ясен, не заторможен белым вином. И он взрывался от бунта, не находя объяснения необъяснимому, пытаясь постичь непостижимое, ища логику в абсурдном, – в этом сложнейшем иероглифе с сотней загогулин – складе ума Аракавы. Мой умственный коэффициент, вычисляющий математически чёткую версию неприязни Аракавы, попадал в порочный круг, а женская интуиция вязла в потёмках души учителя танго. Что же так взбесило уравновешенного Аракаву? Были ли это боковые разрезы на бордовом платье, оголяющие мне ляжки? Или нижнее бельё Майи «попа Пуш Ап»? А что если поразмыслить иероглифами? Может, Аракава вздумал отомстить мне за испепелившую его давеча лазерную вспышку из глаз господина Нагао? Ведь я навлекла гнев Кесаря на статного молодца и, наверное, подпортила ему артистическую карьеру. Или же Майина попа Пуш Ап напомнила Аракаве о «попе великолепной», изречённой высочайшими устами?
Мои извилины распрямились… А посреди них кишмя кишели китайские чёрточки и загогулины, заходящие друг за друга, как шарики за ролики.
Глава 7
Перед утренним спуском с трапа судна «Faith» Нагао-сан, один, без адъютанта, вальяжно направлялся к кулисе. Волосы на парике имперской знаменитости встали колом над висками и маэстро вот-вот предстал бы перед сотнями фанатов самодуром и деспотом, но с «рожками». Я оглянулась вокруг, ища господина Кейширо. И куда, спрашивается, подевался?
Татьяна жалась к чёрному занавесу метрах в пятнадцати от меня. Марк с Джонни порознь тусовались в глубинке.
Всегда готовая помочь ближнему, я бессознательно потянулась к голове Кесаря с возгласом:
– Ваш парик!
– А что с париком?
– Торчит! Нет-нет, не здесь… У висков… Дайте-ка поправлю…
Кумир повиновался, облобызав мечтательным взглядом лицо леди, и в особенности её губы, пока та гладила его по голове. Татьяна засуетилась и вспыхнула от охвативших её гипотез и догадок. Вспыхнул и маэстро – очевидно, английские фанатки с ананасами впервые были на столь близком от него расстоянии. От этих двух вспышек железная лестница и трап, видимо, раскалились, поскольку Гото-сан, только что подошедший, взялся за поручень и отдёрнул руку, будто обжёгся: «Ай!»
Перед самым выходом на сцену кумир, светящийся как диодная лампа, обернулся ко мне и, переполненный счастьем, испустил возглас «Yea-а-ah!», сопроводив его лицевой экспрессией и пластической выразительностью. Из глубинки подбежал Джонни и, подражая маэстро, тоже крикнул: «Yea-а-ah!» Татьяна, красная, со сжатыми зубами и твёрдой решимостью (испоганить мне жизнь ещё больше) потопала на сцену.
Если бы я не была в гриме, то шлёпнула бы себя по щекам за спонтанность, истолкованную, как водится, шиворот-навыворот и марающую мою и так уже донельзя подмоченную соседками по гримёрной репутацию вертихвостки, ищущей высокопоставленного папика.
Как мне показалось, и матрос Джун непривычно дерзко огрызнулся на английскую леди, бранящую его на трапе за небрежное отношение к бесценным картонкам. Капитан Кен был, как и прежде, приветлив. Что касается Аракавы, с которым я столкнулась нос к носу у выхода в кулуар, то тот, не пожелав мне доброго утра, вмиг зарыл глаза в орхидеи. С другого конца кулуара, дивным светом озарён, нёсся навстречу маэстро, впивая мою улыбку, как в сцене признания девушке с камелиями в жарких чувствах.
В антракте всё шло по тому же сценарию: доставка фруктов, секретные переговоры Татьяны с Агнессой у двери в гримёрную, с отлично слышимым упоминанием (не без издёвки, знамо дело) моего имени, и моё секретничанье с Мивой по поводу приглашения в ресторан, полученного от Макабэ-сан, плюс колючая неприязнь госпожи Аски.
Итак, вечером у нас с маэстро ужин… Хотелось ли мне этого? Мне жизненно важно было с кем-то общаться, по-человечески, без кривляний, на простом языке, без кодировки, без намёков и недосказанностей… Нагао-сан благоволил ко мне и, как человек, достигший высшей ступени иерархии, наверняка мог позволить себе, вне театра, не кривить душой и не нести элегантной закулисной ахинеи, а говорить то, что думает. Таким был прямодушный Огава-сенсей, сотворивший в родильном отделении за всю свою практику акушера-гинеколога целую цитадель из младенцев, и благодаря великим достижениям попавший на верхушку иерархии, в избранные.
Маэстро, глубокий, отзывчивый, задаривший меня яблоками, мандаринами и клубникой, знающий о моей душевной травме… да, я очень хотела с ним поужинать! К тому же янтарный магический взгляд весь вечер будет ласкать не ту, другую, бутафорскую англичанку, а меня, не выдуманную, подлинную…