Наконец-то Кейширо-сан принёс фрукты… И у моей телохранительницы, пирамиды с пуленепробиваемыми стёклами, появилась уйма работы: сохранить моё тело от несанкционированного доступа к нему душевного мусора, психологической накипи и нравственных токсинов наших благовоспитанных девушек.
Татьяна вновь скисла…
На улице было солнечно и, во избежание трёх мучительных часов в гримёрной, я пересидела их в интернет-кафе.
Перед началом вечернего спектакля Кадзума покрутился возле меня с задумчивым видом, но заговорить не посмел ввиду тактики безразличия, предпринятой мной, чтобы отпугнуть парня.
Татьяна, на этот раз скромно опустив голову, встала на пути у хозяина, но тот не остановился поболтать, а бесчувственно отвернулся, подавив зевок.
Когда я поднялась на палубу судна «Faith», изображая безбрежное ликование при спуске на нагасакскую землю, какой-то достопочтенный зритель в середине партера зааплодировал, но зал не последовал его примеру и не взорвался овациями, предательски держа руки на подлокотниках кресел.
В кулуаре у меня больше не было причин к размежеванию с маэстро. Проходя мимо его гримёрной, я заметила на другом конце господина Кунинава.
– Сегодня селёдка или тунец? – начала я рыбацкие байки.
– Уф-ф, нынче – морской окунь… один малёк… – молвил земляк.
– А у меня вообще ничего не ловится… Погода плохая… Вся рыба залегла на дно…
– И ты вчера, что ли, залегла на дно? На ужин вот не пришла…
– На какой ужин? – обомлела я.
– В ресторан «Marimoto» на Роппонги, я передал через одну из ваших девушек приглашение для всех семерых…
Мгновенно сообразив, что девушки злонамеренно не оповестили меня о приглашении супергероя криминальных сериалов, я чуть было не вскричала «Ваше приглашение до меня не дошло!» Но вместо этого, следуя закулисному (и общепринятому) кодексу: утаивать истину, не допекать собеседника прямолинейностью, не травмировать его своей честностью, не отпугивать чистосердечными признаниями и душевными порывами, и ни в коем случае не откровенничать, я сделала виноватое лицо, по-дружески прикоснувшись ладонью к плечу товарища:
– Прошу прощения! Вчера неожиданно…
Нагао-сан, как и повелось, в этот самый момент раздвинул звукоизоляционные шторы, и голосом, в котором послышался звон сабли «катана», отрубающей господину Кунинава голову, пожелал ему доброго утра, затем попросил любить его и жаловать, будто предлагал коллеге ритуальный кинжал «кусунгобу» для вспарывания живота. А меня янтарные, далеко не ласковые глаза обвинили в коварстве и измене.
– Вчера… – я немедленно убрала ладонь с плеча земляка – Вчера…
Кунинава-сан не слушал. Он провожал маэстро абсолютно нелюбящим и отнюдь не жалующим взглядом… И тут случилось кое-что из ряда вон выходящее: на пороге своей гримёрки, презрев величие народного кумира и наплевав на выдержку сёгуна, Нагао-сан, как самый обычный взбешённый мужчина, объятый ревностью, принялся бурчать, хулить нас с земляком и костерить словами, из которых я разобрала только «сама… а сама…». Господин Кунинава машинально отбросил полу клетчатого пиджака, ища, видимо, кобуру, чтобы вытащить огнестрельное оружие (наверное, по привычке, после сотен сыгранных ролей следователей и частных детективов). Затем спохватился, пригладил полу, и мне удалось вклиниться в расчленение:
– …вчера в Токио приезжал завкафедрой французского языка из нашего университета. Разве ни одна из девушек не передала вам в ресторане мои искренние извинения и выражение самого глубокого сожаления?
– Ох, какое там! Ни извинений, ни сожалений…
– Так уточните у них при встрече…
– Угу… Ладно, пора на выход… – нахмурился земляк, и у меня возникло такое чувство, будто я только что наставила ему ветвистые рождественские рога.
Орхидеи в кулуаре колыхались как при урагане… Прежде чересчур осторожный маэстро теперь уж и не скрывал своего внутреннего состояния и вместо тайных шифров, ультразвуковых сигналов и передачи мыслей на расстоянии устроил во всеуслышание взбучку сопернику, а без вины виноватой английской леди в грубой форме дал понять, что ей беседовать с Кунинава-сан запрещено.
Не расслышав, в чём меня уличил хозяин, пришлось пустить в ход женскую интуицию. «Сама… а сама…» Что бы это значило? Может, «Сама сказала, что любит фрукты, а сама предпочитает селёдку»?
Мышление большинства зрелых японских мужчин, искорёженное эмоциональной скрытностью и (на мой взгляд) мудрёностью китайской грамоты, чересчур сложно трактует элементарное. Нацуме Сосеки, известный новеллист и преподаватель эпохи Мейдзи, чей портрет изображён на денежной купюре 1000 йен, пояснил в своё время как правильно переводить на японский язык английское «I love you». Один из его студентов перевёл данное словосочетание буквально: «Я тебя люблю» («Ware kimi o aisu»). Педагог исправил: «I love you» было бы правильней перевести как «Луна прекрасна, не правда ли?» («Tsuki wa kirei desu ne») Слова «Луна прекрасна в эту ночь» вполне достаточны для объяснения в любви партнёру или партнёрше, а прямолинейность синтаксической конструкции «Я тебя люблю» не отвечает в полной мере изяществу и красоте любовного влечения.