На этот раз брови господина Накамура поползли на лоб и он заулыбался той же лучезарной улыбкой, что и я.
Не помню, как добралась до отеля. На ресепшене девушка вручила мне небольшой свёрток от Огава-сенсея. На свёртке не было ни марок, ни почтового штампа. Несмотря на трудные роды у пациентки, Огава-сенсей устроил так, что облегчение моим мукам, транквилизаторы и антидепрессанты, оказались в моих руках в пять часов вечера.
В свёртке была записка: «Лекарства сильнодействующие. Будь осторожна с передозировкой. Сегодня выпей только одну таблетку транквилизатора из синей упаковки». Что я и сделала. Потом каталась по кровати и выла, как волчица.
Глава 18
Второй день я сидела в репетиционном зале, уткнувшись в текст пьесы и даже не поднимая глаз. Колонна прятала меня от публики.
День пятнадцатый. День предания земле моей мамы.
По недавней церемонии погребения папы я знала – поминутно – как это происходит. В Японии был десятый час утра, а в Европе глубокая ночь. Гримёр, костюмер, бутафор, реквизитор ещё не приступили к работе над телом мамы.
Вчера сцены с моим выходом не отрабатывались. Поэтому весь день смотрела в текст, но ничего не видела, кроме иероглифов, превратившихся в размытые чёрные гирлянды. Ничего не слышала, кроме пульсирующей в ушах крови. Я вела себя, как прилежнейшая из статисток.
Сато-сан хлопнул в ладоши, приглашая на репетицию начальной сцены. Выпрямив спину и насилуя свои губы, я ликующе заулыбалась. Из-за мазохистского притворства у меня задёргался глаз, и жуткая спазматическая судорога свела плечо. Но я шла к английскому судну «Faith».
Накамура-сан, печально перебирающий бумаги, зафиксировал моё радостное преображение и тоже радостно преобразился.
Прямо перед собой я видела спину Нагао-сан, шутившего с режиссёром. Таня вела себя тихо, ко мне почти не обращалась, зная, какой у меня сегодня день.
Я кокетливо спустилась с трапа парохода, восхищённо любуясь портом Нагасаки и по-английски журя матроса Джуна за то, что тот якобы уронил одну из моих коробок со шляпками.
Возвращаясь с гаснущей улыбкой на своё место, я глянула на господина Накамура. Его улыбка погасла синхронно моей.
Популярный комик Одзима-сан преградил мне путь. Вопреки обязательной для всех актёров вежливости, он даже не пожелал мне доброго утра и, направив на меня указательный палец, спросил:
– Ты – хэби?
По-японски «хэби» означает змея.
Опешив, я изобразила рукой извивающуюся рептилию:
– Хэби?! Что, здорово похожа на гадюку?
– Да не хэби! А хе… би! – с лёгким раздражением подтрунивал надо мной комик.
– Да почему я – змея?!
– О-о, ты японского, что ли, не понимаешь? Хе… би… Тяжёлая! – Одзима-сан округлил руки, будто тащил огромный булыжник.
Тут до меня дошло. Комик решил поговорить со мной по-английски, произнося с японским акцентом слово «heavy».
– Тяжёлая?! – ошеломлённо застыла я.
– Ну да, тяжёлая!
– С какой это стати я – тяжёлая, твою мать! – хотелось мне выпалить японскому Чарли Чаплину.
– Ты – тяжёлая! Ну признайся!
– Да не тяжёлая я, господин Одзима, с чего вы взяли?!
– Тяжёлая! Тяжёлая! – хохотал комик. – Не так ли?
– Да не тяжёлая! Нормальная!
– Неправда! Тяжёлая!
Чтобы положить конец очередной дьявольской пытке, мне оставалось одно. Согласиться. Я прикрыла глаза и, набрав воздуха в лёгкие, почти крикнула:
– ОК! Тяжёлая! Тяжёлая! Я невероятно тяжёлая!
– Уф-ф… – вздохнул с облегчением комик. – Вот и я говорю, что ты – тяжёлая!
Возле нас раздались смешки. Я поклонилась господину Одзима и быстрым шагом покинула зал. В туалете никого не было. Вот и славно. Потому что у меня там случился сильнейший нервный припадок. Истерический хохот с судорогами в горле переходил в неконтролируемые рыдания. Я хохотала и рыдала, совершенно потеряв самообладание. И снова рыдала, хохоча и затыкая рот рукавом курточки с чёрным кружевом.