Для уточнений не было времени. Дав мне информацию к размышлению, Хории-сан уже поглядывала на свои бриллиантовые часики.
– Да-да, поняла, буду стараться, – послушно произнесла я. Менеджер вошла в поезд метро, а я осталась на перроне, провожая её удачно сыгранным благодарным взглядом и очень искренней дежурной улыбкой.
Ехать мне надо было в противоположную сторону. К вокзалу Син-Осака.
Обратный путь в Тохоку я проделала по тому же сценарию, что и накануне: сезон дождей так же горько оплакивал вековое одиночество Фуджиямы, а ветер подхватывал его слёзы и шлёпал их в стёкла скоростного поезда Синкансэн, в котором давилась едва сдерживаемыми рыданиями я, маскируя от любопытных пассажиров свой размытый макияж и кислую физиономию. Изменился лишь второй акт: при переходе на вокзале Токио с линии Токайдо на линию Тохоку кровожадная стрелка-указатель линии Собу, доставляющей народ в международный аэропорт Нарита, уже не устраивала мне пыток и не загоняла под ногти и в сердце своё карающее остриё. Мой мобильный телефон, как верный страж и преданный друг, хранил в себе файл с только что купленным электронным билетом на вылет к родителям, восемнадцатого числа.
Глава 3
Теперь я рыдала уже не прячась и не маскируясь. Над телом папы. Мама стояла за моей спиной и строго шептала: «Не наваливайся на него, Лара!» А я ещё крепче обнимала папу, ложась ему на грудь. На его лице красавца-мужчины не было ни малейшего намёка на те страшные муки, которым он подвергся при кончине. Выражение достоинства и благодати покрывало светлым саваном черты родного лица. В какой-то момент, когда мои причитания достигли апогея, я ясно увидела, как папа слегка покачал головой, как бы уговаривая меня: «Нет, не надо, доченька!»
Из-за поездки в Осаку для пробы на роль английской аристократки я опоздала домой ровно на один день. Опоздала выразить умирающему отцу свою любовь и привязанность, опоздала облегчить предсмертную агонию, крепко сжать его руку, провожая в небытие.
Кажется, тогда, в поезде Синкансэн, в глубины моего подсознания неизвестно откуда был послан сигнал о грядущем горе, а сознание тупо включало механизмы защиты от внезапной психической аномалии, не поддающейся его всемогущему контролю. Этот всемогущий контроль, мой господин и диктатор, пытался взять власть в свои руки. Его эгоизм строил на своих зыбких песках грандиозные замки, которые слепили мне глаза, делали сердце каменным. И всё же подсознание, принявшее сигнал надвигающегося горя, подняло тревогу. И вот тогда, совершенно необъяснимо на сознательном уровне, чувство вины выплеснулось из меня потоками слёз и рыданий.
«Не наваливайся на него, Лара!» – снова слышался голос мамы. И крышка гроба, как бесстыжая любовница, навсегда увела у меня отца.
В детстве мне здорово от него доставалось. Хотя я и была прилежной школьницей, а в подростковый период не сильно трепала родителям нервы и не устраивала истерик из-за завышенных требований в области карманных денег, дорогостоящей одежды и сексуальной свободы. Ну да, целовалась с первым своим парнем в подъезде до полдесятого, хотя папа строго-настрого наказал мне возвратиться домой ровно в девять. За это я получила от него в глаз, и синяк от удара сделал меня похожей на одноглазого мишку-панду.
Но что бы ни случалось в нашей бурной семейной жизни, перед тем как папа обзавёлся второй семьёй, а затем и третьей, и как бы я ни возмущалась, будучи юной и несмышлёной, его насильственными методами воспитания, повзрослев, я оправдала и простила отца.
В третьем браке у него родилась дочь, моя сестра Юлия. В то время он уже был в преклонном возрасте, карьера и женские юбки больше не баламутили его психику, взявшую курс на накопление мудрости. Поэтому Юлии повезло больше – папа баловал младшую дочь, лелеял её и бил совсем редко.
Возвратившись однажды в родной город, я увидела отца немощным пенсионером, безвольным, уставшим от жизни, с печалью в глазах, которые молили о любви. И я не отыгралась за детские свои синяки и побои. Потому что элементарно, кровно любила его. И когда он был молодым, властным, авторитарным, и тем более, когда старость начала втихую унижать его достоинство. Отец в то время уже прошёл сложный процесс переоценки ценностей, и понял наконец, что любовь детей – это великая ценность, остов для душевного покоя, освобождение от тирании чувственного зова и от деспотизма материальных благ.
А вот брат мой никак не мог простить папу за насилие над нами и над мамой в течение восемнадцати лет совместной жизни. И тогда я стала заботиться о пожилом папе и любить его за двоих: за себя, и за брата.