Я расхаживал по комнате, и шаги мои громко и отчетливо отдавались от каменного пола. Сюда, наверное, уже много месяцев никто не заходил, и, казалось, эта комната имела мало общего с повседневной человеческой жизнью. Я предположил, что мисс Монмут больна тяжелее, чем все думали, и, возможно, болеет уже давно, а теперь прикована к постели, и более не в состоянии пользоваться этими большими официальными помещениями.
Женщину, которая открыла мне дверь, мое появление, казалось, нисколько не удивило. Возможно, конечно, что весть о моем прибытии уже разошлась по округе, но более вероятно, что мисс Монмут говорила о том письме, в котором я предлагал приехать в Киттискар.
Через некоторое время горничная возвратилась и жестом пригласила меня следовать за нею к темной лестнице, и пока я шел, мою голову переполняли вопросы, которые я хотел задать о доме и моих родственниках, но, в первую очередь, обо мне самом и моих детских воспоминаниях, поскольку казалось вероятным, что мисс Монмут будет единственной, кто меня просветит, не важно, встречались мы когда-нибудь или нет, или же, возможно, состоим в очень дальнем родстве.
Когда мы достигли лестничной площадки и повернули, я увидел коридор, ведущий вперед — судя по всему, в другую часть дома, — и, посмотрев вдоль этого коридора, я почувствовал снова, более ярко то, что смутно понял той ночью в «Перекрещенных ключах», и я знал, что в конце этого коридора находится комната, в которую можно пройти через занавес из бусинок, а по ту сторону занавеса должна сидеть старуха в цыганской шали, с попугаем, покачивающимся в клетке, что свисает с крюка около нее. При этом воспоминании я вздрогнул, хотя сейчас здесь не было ничего, лишь темнота и закрытая дверь.
Я хотел было задать вопросы, хотел сказать: «Я бывал здесь. Кто это был? Чья это комната? Кто жил здесь тогда?» Но увидел, что горничная ждет меня — да и потом она почти наверняка этого не знает.
Я повернулся и последовал за нею, наши шаги глухо звучали на голых дубовых половицах, пока мы не остановились перед дверью.
Итак, сейчас я должен был наконец увидеть мисс Монмут — мою единственную живую родственницу. Во рту у меня пересохло, сердце громко колотилось в груди.
Это была спальня, продолговатая, с низким потолком, с голыми половицами и несколькими простыми, темными предметами сельской мебели. Ставни были закрыты, и в первое мгновение я замешкался, не в состоянии разглядеть ничего в полумраке. Но горничная спокойно прошла к окну и открыла ставни, и, посмотрев наружу, я увидел, что небо затянуто тучами, тяжелыми и иссиня-черными.
А потом она вышла из комнаты, очень мягко закрыв за собой дверь, и я остался наедине со своей родственницей.
Напротив меня стояла резная дубовая кровать без полога и подушек, и я тихо шагнул вперед, готовя первые ласковые слова приветствия, поскольку не хотел пугать или волновать старую женщину.
На ней было хлопчатобумажное платье цвета кости, седые волосы убраны со лба и заплетены в маленькую жиденькую косичку, покоившуюся у изгиба шеи. Руки ее были сложены, ладонями вместе, одна поверх другой. Она казалась невероятно старой и изможденной — глаза ввалились, вокруг губ и под скулами впадины, нос крючковатый и острый, как ястребиный клюв. Глаза ее были закрыты, кожа выглядела словно восковая.
Мисс Монмут была мертва, и мне, гостю, позволили войти, чтобы посмотреть на тело и воздать ему мои первые — и последние — почести.
Только высшим усилием воли мне удалось твердо устоять на ногах — у меня было такое ощущение, что ноги мои стали ватными, вся комната расплывается, а пол покачивался, словно море.
В панике я поднял глаза от лежащей передо мной кошмарной застывшей фигуры, и взгляд мой наткнулся на стену позади кровати. На ней висело зеркало в искусной резной раме с потускневшей и облупившейся позолотой и темным, с мутными прожилками стеклом — точная копия зеркала, которое висело в спальне в Элтоне, — и когда я в него посмотрел, мое собственное лицо, бледное, с испуганными, затравленными глазами смутно отразилось сквозь серый клубящийся туман.