— Как пожелаете. Конечно, это ваше, и вы можете вынести то, что вам понравится.
— О, я не предполагаю ничего выносить, во всяком случае, надолго. Я оставлю всю обстановку и прочее как есть, пока здесь не освоюсь, а своих вещей, которые я мог бы принести, у меня немного. Ведь, думаю, вам известно, что я приехал после долгих лет, проведенных за границей, и не имел дома. У меня совсем небольшое имущество.
Она продолжала стоять, уставившись на меня, но теперь черты ее исказило выражение, близкое к ужасу, и когда она заговорила, голос ее прозвучал как шепот.
— Вы, конечно же, не собираетесь жить здесь, в Киттискаре?
— Почему же, разумеется, я собираюсь! Никакого другого дома у меня нет. Я ведь наследник, верно?
— Но вы не можете… конечно, вы не будете.
— Почему вы так говорите?
— Потому что… потому что вы — Монмут и мужчина.
В памяти у меня всплыла фраза из письма моей родственницы. «Сочувствую вам. Будучи женщиной, я не имела здесь никаких неприятностей». Внутри у меня все похолодело. Чем бы ни было то, о чем меня предупреждали и о чем предупреждают сейчас, это как-то связано с Киттискар-Холлом и с родом Монмутов по мужской линии. На мгновение мне захотелось выяснить это у нее тотчас же, услышать всю правду. Но я не стал спрашивать. Я пренебрег этим. Это было какое-то предание, древняя история, из тех, что часто сопутствуют старым домам. Какая-нибудь нелепица.
В тот день я обошел все комнаты Киттискар-Холла. В те, что были в задней части дома, светило солнце, и, когда я открыл ставни и раздвинул все тяжелые, мрачные шторы, комнаты затопило светом. Мебель была темной и довольно часто уродливой, из резного дуба, но несмотря на то что здесь было пыльно и всюду царила атмосфера забвения и заброшенности, я радовался, что упадок, как бы то ни было, зашел не слишком далеко, и был уверен, что смогу так или иначе жить в этом доме, стоит только все как следует проветрить. Я толкнул оконные рамы, но открыть удалось только одну или две. Тем не менее это позволило впустить немного свежего воздуха и предвечернего солнца.
У моей родственницы было очень мало личных вещей; ее одежда и постельное белье вместе с несколькими безделушками и книгами лежали в спальне, в которой я видел ее тело. Она не оставила по себе никаких иных следов; как если бы жила здесь как смотритель дома и не наложила на него своего отпечатка.
Я обошел все, от мансарды до сырого и темного подвала, прошел до конца каждый коридор, заглянул в каждый укромный уголок, в каждую щель, и нигде не испытывал ни малейшего страха или ужаса; я не видел призраков, не слышал странных звуков. Здесь было всего лишь уныло и угрюмо, мрачно и странно безжизненно. Ощущение того, что все здесь мне знакомо, потускнело. У меня не возникало новых, более отчетливых воспоминаний, и я мог только предположить, что бывал здесь мимолетно и в самом раннем детстве. Теперь я был точно уверен, что никогда здесь не жил. Но ощущение того, что в комнате в конце коридора сидит та наводящая ужас женщина, по-прежнему оставалось очень живым и ярким, и, проходя там, я невольно сжался и остро почувствовал рядом с собой присутствие кого-то, кому я крепко сжимал руку и за чьей юбкой прятался.
Наконец я вернулся в мансарду, желая еще раз полюбоваться на вересковые пустоши и задаваясь вопросом, смогу ли я хотя бы на первое время обосноваться в этом помещении. Я мог бы обставить эти пустые комнаты своими немногими простыми вещами, и здесь были свежий воздух и яркий свет, отсутствовавшие в остальной части Холла.
Это случилось, когда я смотрел сквозь грязную оконную створку на грачей, круживших над верхушками деревьев, и уходящую вдаль лиловую полосу вересков. Поглядев налево, я увидел серые каменные стены строения, которое мельком заметил с тропы между деревьями при первом моем визите сюда, теперь я увидел наверху остроконечной крыши старинный колокол и понял, что передо мной — принадлежащая Холлу часовня, которую упоминали те мужчины в гостинице.
Горничной нигде видно не было, дом был абсолютно тих, когда я пробежал по нему и вышел через обнаруженную ранее боковую дверь в маленький внутренний дворик, а оттуда — через деревянную калитку прямо к заросшим травой тропинкам и кустарнику на задах Холла. Отсюда я продрался, кое-где по колено в зарослях и колючих кустарниках, к тропинке под деревьями и пошел по ней со смесью любопытства и дурного предчувствия. Солнце только что село, небо начинало темнеть. С востока надвигались тяжелые тучи.
Раз я оглянулся назад. Я увидел боковой фасад Холла, ограждающую его стену и дымовую трубу, но окон там не было, и вряд ли меня кто-нибудь заметил.