Я смотрю на Вовку. Про письмо ничего не сказал, правильно сделал. Кому это теперь поможет?
— Хорошо. Будем официально: следователь Потапенко. С вас начнем?
— Давайте с меня, — соглашаюсь я.
Три часа он рассортировывает наши анкетные данные. «Судим — не судим, работал — не работал»… Рукасов и Веденеев ушли на линии. Что они там увидят сегодня?
Рассказав положенное, я наливаю чай покрепче и сажусь на койку к Рите. Привстав на локте, она медленно отхлебывает чай и сосредоточенно молчит, думая о чем-то своем.
— Странного ничего в поведении не заметили? — доносится от стола.
— Ничего, — бубнит Вовка. — Хотя нет, стойте… Был такой факт, интересный.
— Ну, ну…
— На охоту он ходил часто и всегда возвращался пустой.
— Так, так…
— А тут перед уходом на прииск зайца принес. Здоровый заяц, три килограмма, не меньше.
— Зайца? — спрашивает Потапенко.
— Ну да. Только показать нельзя — в пургу слопали. Но шкура цела, в сенях. Принести?
— Шкуру?
— Ага.
Минут пять они молча смотрят друг на друга. Долго смотрят. Взгляд у Вовки подчеркнуто честный, даже по-собачьему преданный.
— На, распишись под протоколом, — наконец вздыхает Потапенко и отводит глаза в сторону.
— Чайку? — спрашивает Вовка. — Индийский у нас.
— Валяй, — равнодушно говорит Потапенко. — С вечера не ели. Как нашли его — закрутилось. И всего-то двух километров не дошел парень. Прямо на дороге замело… Стихия…
Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели:
— Зачем он шел?
Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает:
— Ко мне. Я позвала.
— Ясно, — кивает Потапенко. — Я так и думал.
Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы:
— Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок…
— И вы написали, чтобы он пришел? — быстро спрашивает Потапенко. — И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»?
— Да.
— И знали, что он пойдет?
— Надеялась…
Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги.
— Зачем вы так? — спрашиваю я тихо.
— Это правда, — одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене.
Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал…
— Прочтите и подпишите. — Потапенко сует ей лист, ручку.
Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза.
Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель.
В балок возвращается один Рукасов:
— Все у вас?
— Да, — говорит Потапенко.
— Поехали. — Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. — За бригадира пока. Человека еще прислать?
Вовка смотрит на меня.
— Не надо, — говорю я. — Сами доделаем.
— Неволить не буду. — Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. — Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется?
— Ломы не мешает новые — совсем стесались. Уголька хоть тонну.
— С продовольствием как?
— Вроде все в избытке.
— Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева — пришлите подробную заявку… А вы как? — он поворачивается к Рите.
— Пусть лежит, — говорю я. — Вечером приедет…
Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе — между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды.
Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» — и в изнеможении опускался на снег.