Вот упала в травы птица
(стал навеки вечер тих).
Ей свое, быть может, снится,
как сироткам мама их?
Так слабеют средь плантаций,
так в колонии грустят,
вспоминают тень акаций
так — что косточки хрустят!
ВИДЕНИЯ В ПЕНЕ
Душенька, моя душа, ты
не балована балами.
Видишь черные ушаты,
воду с пенными крылами.
Как гадалка в темень гущи,
ты глядишь в пузырь из мыла.
Зрит кукушка день грядущий,
постирушка — то, что было.
Ах, в перстах не пена стирки —
пена волн и стан сирены,
пaяца в пустынном цирке
белый пляс вокруг арены.
Золушка, в твой локоть детский,
не балованный балами,
сунул сказочный дворецкий
птицу с мыльными крылами.
Твой ли волос между строчек —
горя белого примета?
Слышишь голос среди ночи?
Ночь читает книгу света.
КРАСКИ
Александру Гингеру
Ярок желтый блик червонца,
отражая солнца лик.
Воска частые оконца
мед дают тебе, старик.
Голодает населенье —
луч надежды в зеленях.
Зелень — ветвь увеселенья,
к ней и гуси семенят.
Не забудь цветок лазури!
В синих крыльях стрекоза.
И слепец своей бандуре
отдал синие глаза.
Ценность вкладов заливаем
красной латкой сургуча.
Бьет нас доля боевая
кровью красной сгоряча.
То, что в черном облаченьи
в черных дрогах мы везем, —
для грядущих насаждений
неизбежный чернозем.
Но холодным тихим утром
молоком окутан брег,
и бесплатным перламутром
сонмы красок кроет снег.
Белый цвет владеет нами.
В доме белый потолок,
люлька с белыми волнами,
саван — белый эпилог.
ШАРМАНКА
Вербуют ли к сухой войне солдат
иль свежий броненосец с верфи сдвинут —
не всё ль равно: впадает разность дат
в одну дыру, в одну и ту же глину.
Вниз едет лошадь, вверх автомобиль —
два направленья в горном переулке.
Резьбу на крышке скрадывает пыль,
но неизменна музыка в шкатулке.
Тоскует вал, как маленькая мать,
что сына своего встречает робко.
Но тот вдали — о, где его поймать! —
уже блистает гоночной коробкой.
Малютка мой, нечаянным путем
попал ты в комариное болото.
Не знаю я, когда отсель уйдем,
но слышу: всё жужжит пред нами что-то.
Перо мое, давно меня ведешь, —
мозолью достается нам единство.
Гусиное, не ставишь ты ни в грош
назойливые страсти материнства.
Послушай, правых пальцев только пять.
Пусть то не пальцы, а персты весною,
но рухнет день, и хлынет ночь опять
над славой, как над заводью лесною!
«Лишь вечер ляжет в гавань фонарями…»
Лишь вечер ляжет в гавань фонарями,
с медведем в сетку ляжет детвора —
служанка, убираясь янтарями,
уходит, как цыганка, со двора.
Минуя псов с поджатыми задами,
свой выстраданный забывая день,
она проходит синими садами,
она плывет как облако, как тень.
Ее встречает с радостью Премудрость,
Надежда, Вера и Любовь пред ней —
три девушки, три гвоздика, три чуда,
на коих вешается бремя дней.
О сновиденье, не котомку с хлебом —
орлиный пух ты держишь на ремне.
Неси меня, доколь седьмого неба,
любимое, достичь удастся мне!
ЦЫГАНКА
Цыганке вечерами у камина
у мирного огня колен не греть.
Ее бессонный табор гонит мимо
ночных селений, в даль закинув плеть.
Глаза ее, туманом налитые,
следят за караваном вешних птиц.
Пята ее в золе и золотые
пустые бусы в желобе ключиц.
Лишь мертвецу души не зачарует,
не вспенит кровь — ее павлиний ход.
Так плавно, волны озеру даруя,
так облаком проходит пароход.
Цыганка, в берегах земных столетий
тебе один лишь ветер другом был.
О музыка, о сад, погибший в цвете,
обуза и бессилье диких крыл!
«Хотя б во сне — увидит цвет весны…»
Хотя б во сне — увидит цвет весны
тот, кто глаза забыл в полях сраженья.
Но ах, какие могут видеть сны
те, коим цвет — пустое выраженье,
природа листьев — просто волокно,
крыло у птицы — вовсе не крылато;
для коих даже синее окно
весною — лишь отверстие куда-то…
Ложатся тихо в воду облака,
от камня круг расходится за кругом.
Твои глаза (пятно из молока)
в воде небесного не видят луга.
Слепорожденный, здесь ты не у дел,
не знаешь ты, как тратят краску розы!
Глаза из алебастра — твой удел.
Но пальцами мои ты видишь слезы.
ЖИЗНЬ ФРИДЕРИКИ ФОРСТ
Над гнилью кладбища, над щебнем пустырей,
над сном окраины выкатывалось солнце.
И прачки, выйдя из кривых своих дверей,
пооткрывали лучезарные оконца.
Ночной извозчик понуканьем и вожжей
бодрил свою четвероногую подругу.
Внизу лебедка тарахтела над баржой
и пирамидой серебрился жирный уголь.
Под солнцем колокол рыбачек разбудил:
веселый парус волочил к ним рыбью свору.
Горластый город медленно всходил —
скользя сетьми, всходил на гальчатую гору.
В час пробуждения береговых громад
маячные глаза меланхолично тухли.
И почтальон, подвыпивший номад,
уже входил в намыленные кухни,
где цвел кастрюльный строй и жаждущим на страх
цвели сентенции в стекле и в полотенцах.
Из окон фрейлейн Форст на всех парах
уже летели фортепьянные коленца.