Умывшись и свернув на полинялом темени
наследие былой златой своей красы,
служительница муз, без мужа и без племени,
уселась за свои дисканты и басы.
На трех ногах — кормилец лакированный —
заплакал чернокрылый крокодил.
Под низким ветром садик обворованный
завыл, как если б вор с ребенком уходил —
прочь с грузом маленьким, браслетистым и голым,
как тот, кого на олеандровом столе
в альбоме пухлом держат новоселы
иль дедушки слегка навеселе.
Ружьем сражен, жених фату венчальную
унес, покрыв стеклом свое лицо.
И вот взамен колечка обручального
одно салфетное осталось с ней кольцо.
Одна в сочельник, согнутая слушаньем
вразвалку скачущих и тренькающих гамм,
самой себе она сервировала кушанья,
и молча клался гусь к брусничным берегам.
Как три волхва, три короля, три странника,
доверила она свой путь звезде.
И со звездой над елкою осанистой
состарилась в привычной борозде.
Бесшумные учительницы музыки,
легки ли вам железные цветы?
Иль всё еще в своих жакетках узеньких
вы нотные шевелите листы?
И вечером вдоль парапета гавани,
где давится своими зернами лабаз,
вы, так и не отведавшие плаваний,
болтаетесь (как в фонарях недужный газ
под утро). С вами ридикюль из лайки,
и вы, наколочкой тряся на малышей,
кидаете пригоршни катышей
сверкающим неугомонным чайкам.
«Жаждет влаги обугленный бор…»
Жаждет влаги обугленный бор.
Изогнулись дерев поясницы.
Гробовой беспросветный укор
в кругляках остывающей птицы.
О, в жаровне над жаром оса!
Столкновенье зари с палачами!
Сиротинушка, чьи волоса
только солнце ласкает лучами.
Белый воздух, который висит
поутру над сырым листопадом.
Белый лекарь, который косит,
чтоб с предсмертным не встретиться взглядом…
Что дороже нам: розы иль рожь?
Днем — глаза мы за пазуху прячем.
(Теснота. Ослепление. Ложь.)
Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.
«Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне…»
Владиславу Ходасевичу
Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне,
как всю зиму блистали в них белые стебли мороза?
Разве видит слепой от рожденья хотя бы во сне,
как, пылая над стеблем, весною красуется роза?
Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.
Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.
На такой высоте замерзает воздушный баллон,
на такой глубине умирает подводная лодка.
Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи.
Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве.
Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи,
отдававшей по капле себя на съеденье молитве.
«Недолговечна полная луна…»
Недолговечна полная луна.
Уже, взгляните, месяц на ущербе.
Трещат дрова под краем колуна,
но клок гнезда уже висит на вербе.
Двулики яйца, в хрупкой пелене
лелея солнца и луны начало.
Сто лет назад при этой же луне
дитя огромный колокол качало.
Как знаменщик таскает славный флаг,
так я иллюстрирoванного тома
столбцы таскаю в памяти. Но как
доставлю их до земляного дома?
Под лилиями мартовской луны
спят ангелы, хоть их и не бывает.
И лишь Мартынов в стане сатаны
про верный выстрел свой не забывает.
Забуду ль, как влачил мою кровать
на кручи демон, в тучный драп одетый?
Его привыкли Лермонтовым звать,
но он с другой был, знаю я, планеты.
Пошла я, в узкий ранец мой вложив
того корнета синее сиянье.
И посейчас тот бедный ранец жив,
но ах, взгляни — какое в нем зиянье!
ДОРОГА
Спи, тополь, спи — иль наяву
от тли погибнешь здешних мест.
Пока ты веткой в синеву,
червяк твою средину ест.
Как хочешь листья золоти —
в них осени не скроешь ног.
И в стих должна слеза войти,
чтоб он дойти до сердца мог.
Чуть виден путь. Нас водит бес
из ниоткуда в никуда.
Вдали шумит отчизны лес,
гуляет севера вода.
Хоть нынче ритмы у химер,
у нас же битвы на носу —
того монаха, например,
припомним, что рыдал в лесу.
Была Тамара за стеной,
ее моленье не спасло —
сияло нимбом под луной
воронокудрое чело.
Но побелели, что мороз,
твои, о ангел, волоса,
когда ты Лермонтова нес
живую душу в небеса.
«Найдя мешок нездешнего добра…»
Найдя мешок нездешнего добра,
мечтатели слоняются в бездельи.
Встречаются каскады серебра
и в самом неотесанном ущельи.
Внизу — концы бездомные журчат,
начало порождается вершиной.
Рождается желтком крыло галчат,
свирель — отверстьем в трубке камышиной.
Вот облако у горного горба
остановилось греть кривую спину…
Спи, Лермонтов! Скрипучая арба
везет тебя, могучего, в ложбину.