«Во сне верблюды видят водопой…»
Во сне верблюды видят водопой,
мы — пальм высоких в небе колыханье.
Как видит сны, кто отроду слепой?
Куда нас занесет пера маханье?
Окутанная сном (по старине),
с душою муза днем играет в прятки.
Но ах, она с крылами на спине;
по их вине торчат у нас лопатки.
Ее родили эллинов холмы,
она в те дни живым питалась медом.
Теперь несем вдоль галльских улиц мы
ее, как воск свечи — за кислородом!
За то ль, скажи, мы любим свет свечи
(свечу сверканью люстр предпочитаем),
что жертвует собой она в ночи,
когда при ней о правде мы читаем?
ЗИМА
Садится снег. Леса молчат.
Седые ветви ближе к логу.
Пошла волчица на дорогу
за недорослью для волчат.
Как медленно течет зима.
Пускай идет на убыль пища,
но стала сладостней и чище
мороженая бузина.
Две ветки выстроили крест,
и он лежит на лунном снеге,
как спящий пьяница в телеге,
как памятник нездешних мест.
Выходят волки на большак,
их гонит дым и полыханье.
Но лишь от белого дыханья
у человека шире шаг.
ВОДА
Спокоен шаг мой, уминает
он мирный мох, но ждет беды:
древесный шум напоминает
ему далекий гул воды.
Водой омыты все дороги,
вода встречает первый крик,
она — как траурные дроги
тому, кто в горе к ней приник.
Пусть в ней служанка моет руки,
когда уходит со двора, —
в воде терновник топит муки,
с горой смыкается гора.
Скользит ручей, не ускользает
из муравейного жилья,
всё те же корни лобызает,
всё тот же ствол в нем вижу я.
Ах, он хотел бы удалиться,
чтоб в сердобольном поле течь.
Но зла судьба: со словом слиться
и бессловесно в землю лечь.
«Лишь только в глубине уснула рыба…»
Лишь только в глубине уснула рыба,
она всплывает боком на волне.
Так мы в скитаньи (о Сизифа глыба!)
еще средь жизни и уже во сне.
От рыб у нас бездушие во взорах;
но трогают нас дети иногда:
не мылись головастики в озерах —
из крана прибывает к ним вода.
Вотще в бассейне, правя плавниками,
они плывут к искусственным кустам.
Под ними — лишь стекла прозрачный камень,
а подлинный янтарь остался там:
там под снегами речка проходила,
стругал березу север на станке
и девочка две бирюзы водила
под круглым лбом в рябиновом венке.
Любить ли нам иль клясть свою судьбину?
В аквариуме тоже есть песок.
Но снег, береза, бирюза, рябина —
четыре слова бьются в наш висок.
«Нас забыли, душа. Мы остались на том пароходе…»
Александру Гингеру
Нас забыли, душа. Мы остались на том пароходе,
грудь которого будет, конечно, разбита меж льдин.
Льдом он сдавлен, как панцирем рыцарь в крестовом походе,
он в молчаньи, в полярном сияньи остался один.
Только изредка видит он лапы мохнатого гостя.
Кто на тающей льдине в мантильи танцует кадриль?
О смятенье медведей, их рев, их разбитые кости
и последний из трюма угрюмо добытый фитиль.
В час, когда пред оркестром, икая, качаются пары,
на краю мирозданья такая волна тишины.
В пустыре не лопух, лишь серебряный пух ваш, гагары.
Льдины — пестрых явлений (павлиньих хвостов) лишены.
Только теплое солнце весною меняет их очерк,
только бремя награды достойно венчает труды,
только вследствие слез на бумаге меняется почерк.
Только холод, душа, прекращает движенье воды.
«Поутру пушок на коже…»
Поутру пушок на коже,
к вечеру прозрачней плод.
Всё устало, солнце тоже,
к осени готовя сот.
Пусть различные в одежды
жизнью вкраплены цвета,
пусть наличная надежды
зелень, ах, уже не та —
синий веер дав мне в руки,
ты ушла обратно в ночь,
но тебе — в том кровь порукой, —
муза, я родная дочь.
На чужбинном берегу я
к гробу веер твой несу,
но упрямо берегу я
синюю его красу!
«Рассказывает времени кукушка…»
Рассказывает времени кукушка
о том, что наступает поздний час.
Медяшками полна у нищих кружка,
но синевой полна она у нас.
Уже не время стукать каблучками,
но в этот час все средства налицо:
душа ушла в бумагу со значками,
глаза в синячное ушли кольцо.
Нас обошли в раздаче угощений,
но стол покрыт обрезками мечты.
Гулянию средь мертвых насаждений
напрасно, сердце, радуешься ты…
Напрасно ветер веселит нам вежды:
все силы сердца вышли на слова;
они ушли в дырявые надежды —
для жизни нам осталось их едва.
ПРЕСС-ПАПЬЕ
Живем мы бреднями, не бденьем,
но шаг наш к цоколю прибит.
Так палисандровым виденьем
олень над письмами стоит.
Стол. Осень. В крепости камина
лежат разбитые дрова.
Мы сохнем. И букеты тмина,
и, ах, оленья голова.