В окне дитя, схватившись за косяк,
в матроске сине-красной с белым бантом,
висело как живой трехцветный стяг,
воскресным увлекаясь музыкантом.
К несчастью, музыкальный город был
настроен на дождливую погоду,
и чайки, снизив треугольник крыл,
зигзагами предсказывали воду.
Но вдоль квартир, имевших вид змеи,
картонная меня возила лошадь,
а в сквере ноги быстрые мои
сверкали в Треугольника калошах.
Подняв три церкви равной высоты
(о, свод с тремя небесными ногами!),
казался город мирной суеты
треножником, стоящим над снегами.
Морской старик с соленой бородой
тремя зубцами бился там о гавань.
Был треуголен парус над водой,
в которой плотник Петр Великий плавал.
С убийственной длиною шли дожди,
стремительно шел ветер, влагой полный,
и сногсшибательные, как вожди,
шли к берегу трехъярусные волны.
ГАВАНЬ
Купаясь в океанской пене,
портовый спуск лишен травы,
но крыты нижние ступени
зеленым илом синевы.
С жезлом — враждебной контрабанде
свет зажигая до зари —
прошел фонарщик. По команде
упали в воду фонари.
Девчонку в пепельной рубахе
на дальний буер отнесло.
Приснились ей в последнем страхе
и рваный веер, и весло.
В морской часовне гаснут свечи.
В жаровне жарят камбалу.
И, раздвигая мерно плечи,
матрос гуляет на балу.
Свирепый ветер кулаками
срывает с палок паруса,
но и сегодня с рыбаками
еще бывают чудеса:
их не пугает гибель лестниц,
канат в клокочущей воде
и глазки крыс, хвостатых вестниц,
покинувших корабль в беде.
ГЛАЗА
1. «Один у деда глаз был из стекла…»
Один у деда глаз был из стекла.
Живой свой глаз он потерял в турецкой
войне, и внучка длительно могла
кампанией той любоваться в детской.
Смешение селитры и песка
с водой — лежало в дедовой глазнице.
Зарубцевалась рана у виска,
но рваный глаз оставлен был в больнице.
Мы превозносим мужество зрачков,
отдавших все видения отчизне,
от кровеносных внутренних толчков
уже не пробуждающихся к жизни.
Открыли финикийские купцы
в песке стеклянный шарик ненароком,
чтоб русские отцовские отцы
могли нас занимать стеклянным оком.
Из этих глаз не выскользнет слеза:
они тверды, как северные соты…
У мудрецов стеклянные глаза:
глядят они в блаженные пустоты.
2. «Но был другой — естественный — зрачок…»
Но был другой — естественный — зрачок,
вкруг коего три жилки голубели,
трех классиков читавший без очок
и трех сироток знавший с колыбели.
Был глаз, берегший дедушку в туман
и снеговые обходивший кочки,
соединявший петлю и карман
серебряною речкою цепочки.
Заботливый нерукотворный глаз,
кормивший птицу праздничною булкой
и капельку ронявший много раз
над гладкой музыкальною шкатулкой.
Была под ним румяная щека.
И светлый глаз у впадины зловещей
старательно, как глаз часовщика,
рассматривал явления и вещи.
ЛИСТЬЯ
Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны.
Во сне без трости ходит и безглазый.
Он днем во тьме, но сны его ясны,
как фонари, в которых водолазы.
Явился мне осенний день во сне.
Он догорал, как юноша в чахотке.
Цвета его готовились к весне,
но смерть уже была в его походке.
Внизу, сияя, двигалась река.
Широкий луг спускался к ней полого,
и с дерева, дрожавшего слегка,
слетало в воду желтых листьев много.
Всё было просто, будто наяву.
Белье отца висело на веревке,
и капельку, стекавшую в траву,
усердно пили божии коровки.
Но сам отец навек ушел в песок,
не ощутив минуты погруженья,
оставив нам высокий свой висок,
страсть к странствию и к «Ниве» приложенья.
Внизу текла в сиянии река.
Погост с холма спускался к ней полого.
Закат заметно красил облака,
и было в дерне желтых листьев много.
Четыре шишки рдели на сосне —
из них случайно крест образовался.
Отца с тех пор я видела во сне —
но мой отец уже не разувался:
шесть лет он держит кости в башмаках.
Уже не ходят школьники к нам в гости.
И мы уже не виснем в гамаках,
давно не увеличиваясь в росте.
Летите, листья! Вам пора лететь.
Ваш золотой уход мы почитаем.
И мы уйдем — лишь стоит захотеть.
Но все-таки мы жить предпочитаем.
ГОРЛО
Серебряное горло соловья
для пенья предназначила природа,
но горло из металла знаю я —
к несчастию, совсем иного рода.
Искусственному горлу подражать
не пробуйте: оно страшней кинжала.
Ах, с этим горлом надобно лежать!
Так, умирая, мать моя лежала.
В украшенном рельефным кораблем,
загроможденном маленьком покое,
в покое, не встречающем рублем,
оставили врачи ее в покое.
Над плотью, сотворенной из ребра,
склонился ангел, видевший наверно,
как в крошечный канал из серебра
вливался холод — медленно, но верно.
В саду взметнулся поздний лист древес,
и люди с непокрытой головою
под ранним снегом, реявшим с небес,
пошли провинциальной мостовою…