Мы плохо знаем веру и любовь,
зато вполне знакомы мы с надеждой.
У самоеда леденеет кровь,
но жиром смазана его одежда
с надеждою на то, что теплота
останется внутри звериной кожи.
С надеждой — даже линии листа
для нас на излучения похожи.
Источник света так, увы, далек,
что параллельны эти излученья,
но легшая страницы поперек
надежда — совершает превращенье.
И, взятые не врозь, а сообща,
лучи дают единый веер света,
и та душа, что здесь была нища,
с надеждою предстанет для ответа.
В ПУТИ
Открылся ящик радио в глуши:
над нами волны музыки повисли.
О музыка, «дыхание души,
что тоньше слова и нежнее мысли»!
Звук музыки и свет немой луны
сливаются для нас в причину грусти.
Так ширится поток речной волны,
встречая вал соленой влаги в устьи.
Так рельсам при луне и при звездах
немыслимыми кажутся крушенья,
но люди, едущие в поездах,
друг другу каются в своих грешеньях.
Питаемы струею чуждых слез,
в своем пути чужих мы утешаем,
но музыкой, но стуканьем колес,
но равнодушьем — близких разрушаем.
РАКОВИНА
Вадиму Андрееву
За годом год ступеньку не одну,
вздымаясь, отнимаем мы у века,
и всё ж не в вышину, а в глубину
прыжок — есть назначенье человека.
Лишь непрестанно думая о дне
всеобщего духовного слиянья,
на низшей, на подводной глубине
он видит перлы высшего сиянья.
Сияет перл меж двух кривых частей
глубоководной раковины южной.
Составленный из сердца и костей,
ее изучит человек недужный:
застыла в виде извести она,
хранит она гудение пучины
и пустотой насыщенной полна,
как череп музыканта пред кончиной.
ЯЩИК
Когда письмо нам говорит о смерти,
оно одето в черную кайму:
лежит печать печали на конверте,
но этот траур, в общем, ни к чему.
Смерть и без нас управится с делами —
не душам это дело понимать…
Душа, с живыми странствуя телами,
должна надежды якорь поднимать.
Исходят паром трубы парохода,
парит над чемоданами судьба.
Мы, кажется, живучая порода,
но наш багаж содержит и гроба.
Уже вздымают ящик тот из трюма:
на дно идет он, лес еще любя…
Не думайте, не думайте, не думай,
что будет день такой и для тебя!
ТРУБАЧ
Она спускается вдоль дома,
ее материя груба,
но нам с младенчества знакома
гремящая дождем труба.
Глаза мои, глядите выше,
в этаж, где нет уже ключей:
приставлены к зияньям крыши
немые трубы — для печей.
А вот трубач на службу едет
с уже раскрытою губой,
с обычно сделанной из меди
особо выгнутой трубой.
Даны ему земное ухо
и губы бренные, дабы
он мог идти дорогой духа
посредством духовой трубы.
ТРУБЫ
Незримая струя подземных вод
проходит без труда на каждом месте.
Дыхания труба и пищевод —
о две трубы, играющие вместе!
Чем грубая плотней и горячей,
тем призрачнее и слабей другая.
Она поет в сиянии лучей,
себя уже с трудом превозмогая.
Нам не уйти от нашего лица,
нам не уйти от «быть самим собою».
Нет, музыка, до самого конца
придется нам пребыть — труба с губою.
РЫЦАРЬ
Издалека течет вода.
Исток ее на чистом кряже,
и всё же воду иногда,
увы, я уличаю в краже.
Она несет с плота белье,
срывает с насыпи полено…
Но бедный рыцарь пьет ее,
склонившись на одно колено.
Скользит по ней его губа,
уже он весь на водном лоне.
За ним крестовая борьба,
и выспренность в его поклоне.
В воде — разбитая звезда,
прообраз всех его крушений.
Но рыцарь видит сквозь года
лучи иных соотношений.
Иных лучей, иных речей
он слышит вышнее теченье
и тушит лампу в сто свечей
в знак низкой жизни пресеченья.
ЛИЛИТ
Идя вкруг солнца, шар земли
влачит от века конус тени.
Еще мы здесь, в земной пыли,
но в тень уйдем от всех смятений.
Есть между тьмой и светом час,
неустранимый час рассвета,
где плотно облегает нас
соединенье тьмы и света.
Нам некий лекарь говорил,
что час опасный для больного
есть час смещения светил —
луны и солнца, сна и слова.
Вооруженная копьем
ночного полубессознанья,
Лилит под утро жадно пьет
людей последнее дыханье.
Лилит не любит праха, ей
нужна душа мужей, не тело.
Уничтожение страстей —
ее единственное дело.
Задунув пламя и убив
яйцо животного и злака,
ни разу в мире не любив —
она плывет как море мрака.
Есть между тьмой и светом час,
невыносимый час рассвета,
когда наш сон лежит вкруг нас,
как смерть — предвосхищенье света.