Пока пчелоподобная жена
часы полезным отдает работам,
Мария застывает у окна,
подняв лицо к божественным высотам.
Она сродни лунатикам — она
тревожит лиру по нездешним нотам…
Но упрекнуть придется мне ее
за то, что люлька у детей сырая,
что у нее не глажено белье,
что грабли зацветают средь сарая,
что стало мхом вязание ее,
и что игре ее — не видно края,
еще — за обвалившийся плетень,
за все в саду погибшее богатство,
за каждый без труда убитый день,
за вечное с мечтою панибратство,
за праздность, за лирическую лень,
короче — за земное тунеядство.
Мария в узах брачного кольца
кой-как свое свершает бабье дело.
Она готовит душу для конца.
Но будет ли душа сильнее тела,
и свет ее посмертного лица
таким живым, каким она б хотела?..
ЧАЙ
1. «Апрель. Деревня. Солнце. Почки…»
Апрель. Деревня. Солнце. Почки.
Зеленый двор и корень бурый.
В траве, как желтые комочки,
снуют цыплята. Бродят куры.
Жует корова клок лужайки.
И — как поэзия над прозой —
в столовой — дочь моей хозяйки,
китайской пахнущая розой…
Мы пили чай пасхальным утром
и повседневный сок Китая
(средь чашек с пестрым перламутром)
блистал, как кожа золотая,
как озаренный двор с птенцами,
что в зелени паслись, желтея,
как чайный кубик со столбцами —
со сложным шрифтом грамотея…
Мы говорили о погоде,
о праздниках, о цвете неба,
о предстоящей нам свободе —
и ели пасху вместо хлеба.
Был запах яблок в чайном соке.
Пар над фарфором поднимался.
Наш спор о низком и высоком
как голос мальчика ломался.
Светлеет дом такой порою.
Пестреют над тарелкой яйца.
И только цепь пред конурою
как черная коса китайца.
И все ж китайский мальчик тоже
весною, в солнцепеке края,
смеется на убогом ложе,
бесплатным золотом играя.
2. «Когда-то, как приморский инок…»
Когда-то, как приморский инок,
я — бедности не замечая —
питалась серебром сардинок
и золотом пустого чая.
Обед — на стеклах я читала.
О, ресторанные глубины,
весна Латинского квартала,
цветы и рокот голубинный!..
Вновь вижу я тот вечер майский
(у памяти есть зренья сила)
когда я к прачечной китайской
в узле белье свое носила.
С тряпьем разрозненным и рваным
подкрадывалась я, как заяц,
к лавчонке с запахом нирванным,
где был хозяином китаец.
Из чашки с трещиною стойкой,
с цветной и хрупкою основой,
поили чайною настойкой
его наследника больного.
Качались на сырой веревке
инициалы полотенец.
Под ними, с плешью на головке,
кончался восковой младенец.
Был, как огарок, сух и тонок,
был острым носом схож с вороной,
был в коже старика — ребенок,
чужбинным небом изнуренный.
Лежал он с горькими глазами,
с костями хрупкими как сахар.
И кровью голубя, часами,
лечил его (но тщетно) знахарь.
За прачечной был тесный садик,
дышавший чахлою листвою…
Несите сына, Бога ради,
в квадрат с воздушной синевою.
Ему, должно быть, страшно трудно
дышать — почти уже без легких…
Солдатика, с улыбкой чудной,
сжал в пальцах он, как спички легких.
Ночь. Маленький, в сухой сорочке,
в углу сырого помещенья.
Застыл зрачок его в той точке,
откуда нет уж возвращенья…
Омыли чаем две старухи
труп за гладильною доскою,
и черные кружились мухи
над желтою его щекою.
Мать с бабушкою (в белом обе)
глядели на соседей волком.
Отец понес в молочном гробе
полотнище с ребенком желтым.
Три дня дитя уже покойно:
меж мертвыми оно телами.
И все ж отец его — спокойно
приветствует живых с узлами.
Молчит китаец: стар иль молод
не знаем — он непроницаем…
Но мы напрасно ночь за холод,
его — за скрытность порицаем.
У каждого своя природа
и не проявит по-пустому
потомство желтого народа
в словах — сердечную истому.
Что может быть мудрей монгола?
В нем сложность слова опочила…
Но многовековая школа
его — молчанью научила.
3. «Она была страной поклонов…»
Она была страной поклонов,
страною бонз, страною горя…
В ней много бурых горных склонов,
но очень мало синя-моря.
В том крае (с рисом вместо хлеба)
мы корни чая замечаем.
Но наша связь с Землею Неба
едва ли объяснима чаем.
Родство с республикой небесной
телесного родства сильнее…
Не мудростью ль ее чудесной
привлечена к чужой стране я?
Несется ветер желтой тучей.
Желтее ветра почва летом.
Но тощих кур над желтой кучей
пленяет роза желтым цветом
Край чайных роз в зловонной яме
и слез под небом бирюзовым…
Когда-то к чаю с соловьями
он звал премудрых гонгным зовом.