Удесятеряйтесь силы
хлопотливого аиста,
и личинки в пнях осины
не посмеют сна искать.
«Только ночью скорби в Сене…»
Только ночью скорби в Сене
сон постели постилает.
Днем Париж в воде осенней
как Сан-Жен сады стирает.
Где же тот Наполеон,
коего хоронит ельник?
В чисто вышел поле он
ветром править сабли мельниц.
Лавка в грядах солнце выкрав
озадачила прилавок,
и светило – желтой тыквой –
звеньем сдач стяжает славу.
Утром дождь в отрезы окон
бьется как в стеклянный зонтик,
рыжей белошвейки локон
размотав как флаг на фронте.
А в обед фронтоны дворцов
великолепный пьют озон:
вроде палочных леденцов
гиацинт сластит газон.
«На канте мира муза Кантемира…»
На канте мира муза Кантемира
петровский желчью защищала бот.
И желтый сыр, вися над Чудью сирой,
рябил черновики его работ.
Ни Кант, неотразимый головастик,
ни даже голенастый Галилей,
не в силах были желтый контур застить
извилинами мозговых лилей.
Ордой к баллону на поклон, герои!
Он, путешествуя в кругу небес,
дрожит на заступе. И роют рои
сырье, и пнями истекает лес.
Ему лишь ветр препонит, забияка.
Но он, отменно цепеня эфир,
без смены мерит знаки зодиака,
и в знак того – звенит внизу цифирь.
«Нудно. Туча точит лист…»
Нудно. Туча точит лист,
ржой стекая в жесткий желоб,
и бессонница, о глист!
разъедает мрак тяжелый.
Бродит жар походкой валкой.
Шасть к кровати! Липнет к ней,
и над каждой черной палкой
никнет шарик никельный.
Вздрогнул слуховой верстак:
стружками покой наполню,
и сойдет на мой костяк
света экстренный подсолнух.
Хорошо, что ты, мой Бог,
и на север гонишь лето.
Черновой цветишь порог
рьяным и медвяным цветом.
Бодро ищет леший дед
в прошлогоднем мху морошку.
Даже нищему в обед
солнечная с солью ложка.
Все прямей палящий посох.
Что ни слово по весне,
что ни корень на откосах
стонет, как кулик во сне,
бьет рубанком – иноходцем
в доски. В них не слышишь треска,
но страданьем тес натрется
до невиданного блеска.
«Кровельщик зубцы заклепок…»
Кровельщик зубцы заклепок
ловко вбил в известку стен,
чтоб дождей весенних ропот
шел вдоль жестяных колен.
В школе палочки и дуги
вдоль бумаги мчатся вскачь
в синь, где оголтелый флюгер
флаговой трясет кумач.
Можно ль в ряд поставить строчки,
коль стрекочут провода,
и брильянтом скачет в бочке
облаковая вода?
Полно пене биться в камень:
влей-ка в лейку! Жесть тесна,
но взойдет над черепками
на оконниках весна!
ЦЕРКОВНЫЕ СТЕКЛА
По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,
по витринам – сиянье, страданье небесных послов.
В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,
в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.
Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,
скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.
Это может быть в первом изгнанье о нас говорится,
это может быть первое яблоко гонит нас в гроб.
Вот качается плод, называемым белым наливом,
вот срывается он и пленительно падает вниз
на карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,
треугольным листком создавая подобие риз.
О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,
музыкальные храмы, донашивающие крест.
Над холодной эмалью – служанки, встающие рано,
дождевые погоды и жирные воды окрест.
И обилие памятных мест. Ничего не считая,
не гуляя почти и почти что совсем не дыша,
лишь одних похорон поучительный звон почитая,
продолжительно к праху готовится наша душа.
ВОЛНЫ
Есть подушки от удушья,
есть воздушные ключи.
Где же щит от равнодушья,
где твои, душа, врачи?
Мы заламываем руки:
с чем идем мы в белый свет?
Дан нам голос на поруки,
что же мы даем в ответ?
Горло, сжатое от жажды,
отдаем мы вам живьем.
Пожалейте нас: не дважды
мы на свете сем живем.
Ходят волны за волнами,
ищут ложа между скал.
Строчку, сложенную нами,
хоть бы кто-нибудь искал…
Хоть бы кто-нибудь измерил
много ль крови у послов.
Хоть бы кто-нибудь поверил
страшной правде этих слов!
ПАСТУХИ
Дает заря в горах старинную картину,
вершине воротник из облака кроя.
Не в силах я любить долины середину,
глазам моим нужны одни ее края.
Там вижу я цветы возвышенных растений.
За эдельвейсом вверх идут слова стихов.
Но смогут ли слова дойти до сновидений
невидящих себя блаженных пастухов?
Играйте на дуде, на палочке с дырою,
отсутствующий взгляд вперяя в небеса.
Для вас небесный свод стал родиной второю,
и слышите вы там свои же голоса.