О святая святых синагоги!
Если б я среди набожных рос
я бывал бы в печальном чертоге
очистительно-жалобных роз.
Нет, я вырос без церкви, без быта.
Как же стало что с каждой весной
очевидней, сильнее открыта
глубина, ширина надо мной?
Неужели до самой кончины
буду я не оставлен тобой
и тобой награжден без причины,
дивный воздух, покров голубой?
Сколько радостей было дано мне!
Эти сорок счастливейших лет.
Не бывает удачи огромней,
не бывает блистательней свет.
Хоть мученье, позор и увечье
на меня бы теперь низошло –
совершилось мое человечье
незаслуженное ремесло.
Как безумно, как страшно, как дико
Сердце мира вполне возлюбить;
жадным волком, собакою дикой
перед смертью об этом провыть.
Потому что не скажется словом
безграничное поле любви:
снежным пламенем в небе свинцовом
разложением в смертной крови.
СОЛНЦЕ
Отец мой солнце, я с тобой сегодня
лицом к лицу –
к тебе влекусь любовней и свободней
чем сын к отцу.
Ответственную клятву полагаю
к твоим ногам
отец мой солнце, покровитель гая
и птичьих гамм.
Зовет меня, но тщетно, воля злая
людей чужих.
Им не желаю ни добра ни зла я,
не вижу их.
Каким щитом возможно оградиться
мне от себя?
Сгореть в тебе, в тебе переродиться
тебя любя.
Звенит сирень запущенного сада,
Блестит пчела.
уходит прочь житейская досада,
земли дела.
Я отступлю в стремительное лето
от суеты.
Пребудь со мной, родник тепла и света –
ты, отче, ты.
МАНИЯ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ
Так лечат душу: выскажи скорее
насильно вслух необоримый страх –
и рухнет он подрубленною реей,
сойдет с пути и обратится о прах.
Стихотворительное одержанье,
язык богов, гармония комет!
Бессонный клин, сознательное ржанье
моих разлук, моих плачевных смет.
О том что знаю и чего но знаю,
Перо, тебе, докладываю я,
С тобой теперь поминки начинаю
по злой тревоге моего житья.
Боюсь других в моем уме бессильном
хоть и они хлопочут точно я
подобные оплеванным рассыльным
на площади рябого бытия.
И вот во мне поет моя обуза,
внутри грохочет мания моя
и мелкий шар как сердце тонет в лузу
подстреленное властию кия.
Смотри меня через очки незрячей
могучей беспорядочной любви;
твоей души горячей ключ горячий
себе на помощь страстно призови
и подари меня любовью нужной,
преследовательный разбей недуг,
страх расколи рукой доброподружной,
заботливым рисунком бровных дуг.
ТРИ СТРАСТИ
Три страсти есть которыми от века
уничтожается дом человека.
Вот Богом проклятые имена:
плоть женщины, плеск карт и пар вин.
Спасайтесь, вышибайте клином клин,
лепите дух в противоборстве глин.
Брось женщину, подумай об ином,
осуществи забвение вином.
А ты, вино, осенней стужи друг,
минутное забвенье горьких мук
отступишь перед женскими плечами,
отступишь перед женскими ночами.
Так с любострастьем борется вино,
сим чашам равновесье суждено.
Но всепобедная встает игра
быстрее мух, острее топора.
И третья страсть играется врагами.
И в жадном сердце дикими лугами
распространяется Шестерка Пик
стальней мечей и тверже статных пик.
ПТИЦЕЛОВ
С ладонью ищущей, с открытым лбом
я подошел к немилосердным дням.
Стучусь тик-так, стучусь бим-бом:
не впустите ли вы меня?
– Ты птицелов а мы богатых ждем.
богатых духом или кошельком.
Ступай скорей в Господен дом,
ляг в уголок слепым комком.
Не колоннад обманчивый устой,
не портиков позорная резьба:
храм подлинный есть дом простой,
без красного угла изба –
приют последний, страшная страна,
пристанище божественной души,
пустое как сама она
иль как без сердца камыши.
С тобой да будет Повелитель сил,
прошений не приемлющий вовек. –
Дней словеса я оросил
горохом из под теплых век.
И я бежал и был освобожден:
без сердца днесь – о радость, господин! –
для нового житья рожден –
с тобой, с тобой, один.
ПЕРСТЕНЬ
1. «О нехорошем горе несуразном…»
О нехорошем горе несуразном
ломаем перья, голосом ноем.
Но как сказать о счастье безобразном,
о счастье патетическом своем?
И не моими ль рыбьими словами
изобразить веселые дела:
как божий раб куражился над львами,
как совесть закушала удила:
как лещ сигая по водопроводу
рапортовал и плакал впопыхах
а сонмы туч пошли, шумя про воду
и дождик пал и шелком садик пах.
Не забывайте перстень Поликрата:
ведь незабвенная моя душа
вконец раздета, брошена двукраты,
и вот вернулась, тяжело дыша.
И вот она без надоедной тины
и несказуемо упрощена
как отоприте блудного детины,
как вмиг раскаявшаяся жена.