Я легонько встряхнула малыша, и, проснувшись, он вновь обнял меня за шею, чтобы его унесли прочь, а я принялась подбрасывать его на коленях, как это на моих глазах делала нянька.
«Не плачь, – промолвила я. – Я отведу тебя к няньке».
«Мама», – всхлипнул он.
«Мама ушла, она с королем, – отозвалась я, – но я позабочусь о тебе, братик». И, сжав в ладони его пухлую ручонку, я поняла, что имела в виду Игрейна: я уже слишком взрослая, чтобы плакать или всхлипывать, требуя мать, потому что отныне мне нужно заботиться о малыше.
Думаю, мне в ту пору едва исполнилось семь.
Когда сестра моей матери Моргауза выходила замуж за короля Лота Оркнейского, я впервые надела «взрослое» платье и янтарное, с серебром, ожерелье – только это я и помню. Я искренне любила Моргаузу, потому что у нее часто находилось для меня время, а вот у мамы – нет; и еще она рассказывала мне про отца – сдается мне, после смерти Горлойса Игрейна ни разу не произнесла его имени. Но при всей моей любви к Моргаузе я ее побаивалась: порою она щипала меня, дергала за волосы, обзывала несносной сопливкой; это она придумала для меня дразнилку, от которой я плакала, хотя теперь я этим прозвищем горжусь: «Ты из волшебного народа, ты – дитя фэйри. Так отчего бы тебе не размалевать лицо синей краской и не напялить на себя оленьи шкуры, Моргейна Волшебница!»
Причины этого брака я представляла себе очень смутно, равно как и то, зачем выдавать Моргаузу замуж такой молодой. Я знала, что мать рада сбыть ее с рук: ей казалось, будто Моргауза поглядывает на Утера с вожделением, возможно, она не сознавала, что Моргауза вожделеет всех встреченных мужчин, сколько есть. Она была что сука в течке, хотя, по правде сказать, сдается мне, это все оттого, что никому-то до нее не было дела. На свадьбе, щеголяя в новом праздничном платье, я слышала, как судят и рядят о том, что, дескать, очень мудро со стороны Утера по-быстрому уладить свою ссору с Лотом Оркнейским и отдать ему в жены свою свояченицу. Лот мне показался до крайности обаятельным, вот только на Утера это обаяние ну ни капельки не действовало. Моргауза вроде бы влюбилась в него по уши – или, может статься, сочла уместным сделать вид, что влюблена.
Именно там, сдается мне, я впервые на своей памяти увидела Владычицу Авалона. Маме она приходилось сестрой, а мне – теткой, как и Моргауза; и она тоже происходила от древнего народа – миниатюрная, смуглая, яркая, с алыми лентами в темных волосах. Уже тогда она была немолода, но мне она всегда казалась красавицей – как в тот, первый, раз. Голос ее, хотя и негромкий, поражал глубиной и выразительностью. Больше всего мне в ней понравилось то, что она неизменно обращалась ко мне точно к ровеснице, а не тем фальшиво воркующим тоном, каким большинство взрослых говорят с детьми.
Я вошла в залу с запозданием, потому что нянька моя так и не смогла заплести ленты мне в косы, и в конце концов я все сделала сама; руки у меня всегда были проворные, я быстро справлялась с любой работой, что у взрослых получалась страх как медленно. Пряла я уже ничуть не хуже матери, а уж Моргауза со мною и тягаться не могла. То-то я гордилась собою, в новехоньком шафранном платье с ленточками, отделанными золотой каймой, и с янтарным ожерельем вместо детской нитки кораллов! Однако за столом на возвышении не нашлось свободного места, я разочарованно ходила кругами, зная, что мама того и гляди отошлет меня за стол для менее почетных гостей, или прикажет няньке увести меня, или привлечет ко мне всеобщее внимание, веля служанке принести для меня стул. А при том, что в Корнуолле я считалась принцессой, при дворе Утера в Каэрлеоне я была всего лишь дочерью королевы от первого мужа, изменившего Верховному королю.
И тут я увидела невысокую, смуглую женщину – такую махонькую, что я поначалу приняла ее за девочку чуть старше меня, – восседающую на табурете, обитом вышитой тканью. Она протянула ко мне руки и сказала:
– Иди-ка сюда, Моргейна. Ты меня не помнишь?
Я не помнила, но, вглядевшись в смуглое, живое лицо, почувствовала, будто знаю ее от начала времен.
Но я слегка надулась, испугавшись, что она предложит мне усесться к ней на колени, точно младенцу. А незнакомка улыбнулась и подвинулась на краешек табурета. Вот теперь я разглядела, что вижу перед собою не девочку, а даму.
– Мы с тобой не то чтобы велики, – промолвила она. – Думаю, на одном табурете мы отлично поместимся, он ведь для людей покрупнее сработан.
С этой самой минуты я полюбила ее всем сердцем да так сильно, что порою чувствовала себя виноватой, ведь отец Колумба, духовник моей матери, внушал мне, что превыше прочих полагается чтить отца и матерь.
Так что на протяжении всего свадебного пира я просидела рядом с Вивианой и узнала, что она – приемная мать Моргаузы: их собственная мать умерла при рождении Моргаузы, и Вивиана выкормила ее, точно родную дочь. Это меня заинтриговало: я так злилась, когда Игрейна отказалась отдать моего новорожденного брата кормилице и сама кормила его грудью. Утер говорил, дескать, королеве это не пристало, и я с ним соглашалась: меня с души воротило при виде Гвидиона, сосущего материнскую грудь. Думаю, я просто-напросто ревновала, хотя стыдилась в том признаться.
– Значит, твоя с Игрейной матушка была королевой? – Наряд Вивианы ослеплял роскошью под стать платью Игрейны и сделал бы честь любой из королев Севера.
– Нет, Моргейна, она была не королевой, а Верховный жрицей, Владычицей Озера, я унаследовала от нее титул. Возможно, однажды станешь жрицей и ты. В твоих жилах течет древняя кровь, очень вероятно, что ты обладаешь и Зрением.