Когда воспоминание об этом прекрасном лице стало яснее, он запрятал его поглубже в сердце, надеясь, что его похитители не смогут проникнуть во внутренние тайные сокровищницы его сознания. И, чтобы спрятать свое последнее счастье, он наполнил поверхностные слои сознания мыслями об ужасе и безнадежности, как если бы у него не осталось ни малейшего источника радости. Он боялся, что бессмертные могут читать его мысли, и обрадовался, когда обманул их.
Для него это лицо стало маяком, сигнальным флагом надежды. Ведь если такое совершенное создание может существовать, то еще не вся вселенная превратилась в место бессмысленных страданий миллиардов людей, обреченных на ужасную гибель.
Только тогда, когда черный хор запел хвалу этому золотому голосу, он сообразил, что его обманули. И заплакал как ребенок, вспомнив, что его уже обманывали таким образом множество раз. Он поклялся себе не забывать об этом, больше не поддаваться на обман, и тем не менее тут же вспомнил, что уже много раз решал так, и все бесполезно.
Потому что это было лицо Люцифера, Императора Ночи и Повелителя Ахерона; сияние этого прекрасного лица ослепило его: настолько прекрасное зрелище человек вынести не в состоянии.
Но еще хуже, самым худшим из всего было то, что он не мог вспомнить преступлений падшего ангела. Ни одного. И его мучила мысль, что Князь Люцифер, храбрый, величественный и грациозный, страдает без вины, хотя он и утешал себя надеждой, что не бывает наказания без преступления. И страх того, что и эта надежда окажется напрасной, тоже мучил его.
Ужас, страх и любовь к Князю Тьмы, вот что поддерживало его посреди несчастий. Он с удовольствием пожертвовал бы невинностью, чтобы заслужить свое наказание, лишь бы предохранить это благородное могущественное существо от любого пятна или клеветы.
II
Спасение не пришло, но прилетело со скоростью тропического рассвета. Мгновение, и хор бессмертных смешался, превратился в смешную беспорядочную какофонию звуков, одна-единственная чистая песня полностью подавила его. Еще мгновение, голос хора превратился в гневный призыв, в нем зазвучали трубы войны, на которые ответила песня арфы или, возможно, натянутой тетивы лука.
Он позабыл о своей любви к Люциферу так же быстро, как, пробуждаясь, человек забывает плохой сон.
Ему опять стало тепло, и он почувствовал, что просыпается для жизни, как цветок, открывающий утром лепестки на летнем поле. Сердце опять забилось, не без боли, и легкие заработали, выбрасывая из себя грязь и воду.
И тут он вспомнил, вспомнил отблеск солнечного света на волосах жены, много лет назад, когда они только-то поженились, и маленького Питера, бегущего по весенней траве и играющего под лучами солнца, и дневной свет, бьющий в открытые окна, и быстрый хищный полет сокола в прозрачно-синем небе. Он вспомнил и солнечный рассвет после облачной ночи, и призывное кукареканье петухов, славящий восход Солнца.
Мрачное здание, в котором его держали, затряслось до основания, и он увидел, как часть потолка его тюрьмы засветилась красным, вокруг нее закружились облачка дыма. Он вспомнил, что значит видеть; слепота кончилась.
— Лемюэль! Я пришел! — позвал его совершенно спокойный голос.
Он вспомнил, что это его имя, и, несмотря на душную шипящую воду, попытался откликнуться. Но сумел только что-то прошептать, очень тихо, и страх опять сжал его сердце, страх, что спаситель не услышит и не увидит его. Но даже самого слабого крика о помощи оказалось достаточно. Бело-золотая рука, пальцы которой были длиннее пяти берез, проломила потолок камеры.
Из пролома выглянуло лицо, более яркое, чем восход солнца, увенчанное лавровыми листьями и лучами живого света.
— Мой сын! — радостно позвал мелодичный голос, а гневный взгляд прекрасных глаз разбил вдребезги цепи, превратившиеся в капли расплавленного металла.
Теплые руки обняли Лемюэля и подняли его из мокрой ямы. Здесь был воздух, и Лемюэль глубоко вздохнул, как если бы темнота и давление этих глубоких вод не могли появиться рядом с князем света.