Оставлять Милдрет у себя не хотелось. Не потому что она могла что-нибудь сделать с квартирой – напротив, квартира могла что-нибудь сделать с ней. Грег до жути боялся подпускать её к себе, потому что, узнав что-то о нём, Милдрет могла вспомнить что-то и об их общем прошлом, а этого допустить было нельзя – по крайней мере пока.
С другой стороны, нельзя было и выпускать Милдрет в её несчастной тряпичной куртке на улицу в такую погоду. И тем более плохой идеей было отвозить её к Рейзену или Джеку, парню, с которым Милдрет жила.
Грегу вообще не нравился этот лофт. Он понимал, что, скорее всего, нельзя просто подойти к Кейтлин и сказать: «Привет, я снял тебе новую квартиру, может, ты станешь жить там?» Но в то же время район, в котором Кейтлин обитала, производил настолько тягостное впечатление, что страшно было оставлять её там одну.
Головой Грег понимал, что если в Милдрет осталось хоть что-нибудь от той Милдрет, которую он знал, то ей не может грозить ничего. Но поделать с собой ничего не мог.
– Я вернусь поздно, – произнёс он наконец в последней попытке сбежать от решения.
– Ничего, я позвоню Джеку, предупрежу чтоб не ждал – ответила Кейтлин, и Грег сдался на волю судьбы.
– Хорошо, – сказал он. – Только не трогай здесь ничего… В спальне. В гостиной всё твоё.
Милдрет кивнула и, отвернувшись, побрела обратно на кухню – несмотря на благоприятный исход переговоров, выглядела она потерянной и грустной – впрочем, Милдрет выглядела так почти всё время весь прошедший год. Из тех немногих разговоров, что случались между ними, Грегори сделал вывод, что на Милдрет давит этот город. Лондон был губителен для неё. Но предложить Грегори ничего не мог – кроме самого очевидного и того, что, скорее всего, было бы ещё болезненней для Милдрет – перевезти её к отцу.
Заставив себя отклеить взгляд от стройного силуэта с острыми лопатками и узкими бёдрами, Грег нырнул в ванную и включил душ.
Ехать куда-то именно сегодня не было никакой необходимости. Редактор ждал – и мог бы прождать ещё две недели. Грегу просто нужно было вырваться из дома и хоть ненадолго остаться одному.
Он в самом деле позвонил и назначил встречу, и даже провёл короткие, не продвинувшие дело ни на гран переговоры, но всю дорогу до кофейни, где проходил разговор, и всю дорогу назад он думал об одном – пытался вместить внезапно ожившую Милдрет в свою жизнь. Понять, сколько места она может там занять.
О том, что у него есть Милдрет, Грегори знал почти всю жизнь. Он никогда не удивлялся странным мыслям, которые крутятся у него в голове, может быть потому, что таким же странным был и его отец.
Рейнард III Вьепон всю свою жизнь посвятил восстановлению родословной Вьепонов. Генеалогическое древо было у них в доме вместо святцев – на него едва ли не молились перед обедом и перед сном. Аристократические традиции были его десятью заповедями, и потому уже с шести лет Грегори-младший Вьепон, названный в честь трёх своих прапрадедов, учился фехтованию и верховой езде.
Всё это никогда не казалось Грегори странным. Скорее напротив – он не мог представить себе, что можно жить иначе, и когда в возрасте двенадцати лет впервые познакомился с мальчиками, игравшими в футбол в парке – был очень сильно удивлён.
Впрочем, к тому времени сам он уже бредил собственным безумием, о котором никогда не рассказывал отцу, но в котором был уверен на все сто – каждую ночь он видел во сне девушку по имени Милдрет и знал, что однажды встретит её. Когда же в возрасте тринадцати лет Грегори узнал, что его отец приобрёл замок, и отныне они переезжают жить туда, он не был удивлён – чего-то подобного Грегори всю жизнь ожидал от своего отца. И когда сам он впервые ступил на каменные плиты меж полуразвалившихся стен замка Бро, что-то сдвинулось у него в голове и будто бы встало на свои места.
Он уже был в этом месте – сомнений быть не могло. Остатки здравого смысла ещё существовали в нём некоторое время, пока они с отцом не разобрали завал камней у восточной крепостной стены. За завалом обнаружились остатки смотровой башни, что само по себе не удивило никого из них. Впрочем, не очень удивило Грегори и то, что когда они сумели открыть дверь, Грегори увидел комнату, в которой абсолютно точно уже был. Сомнения ещё оставались, потому что до сих пор всё происходящее вполне вписывалось в рамки дежавю, и потому, дождавшись, когда отец уйдёт, а сам он останется в комнате с почерневшими остатками мебели в одиночестве, Грегори нажал на каменную плиту над остатками письменного стола. Соседний кирпич выскочил, приоткрывая щель. Грегори подковырнул его и, отодвинув в сторону, увидел связки драгоценных ожерелий и маленькую шкатулку. Грегори знал, что внутри. Там лежало кольцо с печаткой, оставленное его отцом. В тот миг он просто поймал себя на этой мысли: «оставленное моим отцом» – и только через несколько секунд понял, что он думает не о том отце, который только что договаривался с археологами, а о каком-то другом. Грегори пробрала дрожь, но эту мысль он принял относительно легко, потому что всегда был к ней готов. На всякий случай он открыл шкатулку и, бросив короткий взгляд на кольцо с гербом, снова захлопнул её. Он закрыл тайник и отцу говорить о нём не стал, решив, что сделать это никогда не поздно, а на следующий день, вернувшись в башню с сумкой, перегрузил туда всё, что нашёл. Впрочем, позднее он так и не решился ничего из этого продать – для той части его, которая убирала в тайник кольцо, все эти жемчуга ничего не значили. Он отлично помнил, что они достались семье легко – так же, как помнил и многие другие вещи, которые Грегори-младший никогда не знал. Например, назначение замковых бойниц и то, как правильно держать кавалерийское копьё.