Леска уходит то вправо, то влево, становится вдруг совсем короткой, потом мгновенно вылетает из океана из множества маленьких радуг, вспыхивающих в водяной пыли, сдуваемой ветром с волн.
И кажется, что если закрыть глаза, а потом опять глянуть, то ничего уже не будет, потому что совершенно невероятно, чтобы столько красоты и счастья, которых хватило бы с избытком на все человечество, привалило бы вдруг одному человеку, - ведь, право же, не заслужил я этого, за что мне даруется такая благодать?..
Все-таки я еще не до потери сознания опьянел от счастья, соображаю, что тунцу надо дать ходу, сбросить метров двадцать лески - пусть рыба походит кругами, пусть вымотает свои силы, если у нее их край непочатый, а вот когда уморится хорошенько, когда, что называется, пить попросит, тут мы ее и возьмем, голубушку!
Но почему-то голос рассудка заглушается во мне другим, более сильным, мотивом - жадностью, что ли, требующей своего немедленного насыщения. И вместо того, чтобы отпустить леску, я с идиотским упрямством начинаю тянуть ее на себя да еще на руку наматываю, хотя этого как раз и не следует делать...
- Полундра! Сбрось конец! - слышу я голос старшего механика.
От "полундры" я враз трезво и поспешно сбрасываю леску с истерзанной руки. Снасть разматывается, удлиняется и вдруг, безнадежно ослабнув, провисает. Неужели?.. Внутри у меня становится скучно и пусто. Если тунец сорвался, то вернуть его на крюк так же невозможно, как зажечь перегоревшую электрическую лампочку.
- Никуда он не делся, ваш тунец, - успокаивает меня Соломаткин. - Вон, глядите!
И в самом деле, гораздо ближе к корме, чем можно было бы представить, вырубилась бледно-зеленая полоса, как бывает над тралом, когда он, полный рыбы, готов вы-толкнуться из воды. Тунец, круто развернувшись, пошел в сторону траулера. Куда его, дурня, несет нелегкая, ведь леска может намотаться на винт и тогда - прощай добыча!
Но от темной громадины траулера разит ржавчиной и нефтью, и тунец опрометью кидается прочь. Леска опять натягивается и горячо врезается мне в ладонь. Вот болван - не догадался надеть рукавицы!
Соломаткин все это видит и порывается мне пособить.
- Не надо! Я сам...
- Как знаете, - соглашается стармех. А в подтексте: ишь ты, индивидуалист махровый!
- Что там у них? - с тревогой спраши
ваю я, услышав, что шум и возня за моей спиной усиливаются.
- Не волнуйтесь, они ни одного еще не подняли, - успокаивает меня Соломаткин.
- Срываются, - информирует Макридин. - За багром послали.
"Пусть этот багор у них запропастится. Пусть ищут они его по всем закоулкам траулера, покуда я не подыму на палубу своего тунца!" эгоистично думаю я. А в глазах у меня начинает темнеть, а рук своих я уже не чувствую, а колени дрожат и ноги подкашиваются, а...
- Багор несут, сейчас вирать будут! - доканывает меня Макридин.
- Ладно, помогите, - сдаюсь я. Теперь на мою долю приходится лишь треть яростно сопротивляющейся силы тунца.
И треть добычи!
Бледно-зеленое пятно в пузырях и воронках, радуя и тревожа загадкой, приближается к нам. И вот наконец перед самым слипом является горбатая блескучая спина могучей рыбы.
- Навалились там всем гамбузом, сейчас возволокут, - глянув через плечо, сообщает Макридин.
Но и без того слышно, как бьется о гулкое железо артельно пойманная рыба.
- Может, рискнем без багра? - спрашивает Соломаткин.
- Давай!
И мы тянем напропалую, вслепь. Была не была!
И уже сквозь пот, сквозь слезы вижу я, как бьется она, яркая, огромная, на крутом слипе, как отчаянно лупит хвостом, трясет головой. В мучительно разинутой пасти мотается леска, а крюка не видать - глубоко, значит, заглотала... Ничего, не сорвется!
И вот тунец у моих ног. Победа!
Мои ассистенты, сыграв свою скромную роль, отпустил снасть, закуривают. А я все держу леску без надобности и удивляюсь: о, какие они огромные, глаза тунца, - величиной с блюдце!
Добычу мою окружила толпа рыбаков.
- Неужто один взволок?
- Самолично, - подтверждает старший механик.
Макридин пытается внести какие-то уточнения, но его бурчание пропадает в возгласах восхищения.
- Вот это да!
- А бьется, бьется как - словно вибратор включили!
- Красотища какая!
В "кармане", слышу, тоже о себе дает знать тунец, которого подняли на палубу при помощи багра. Но это уже совсем неинтересно - бригада целая старалась. В общем, неэстетично.
- Аи, молодец, - хвалит меня капитан. - Хочешь зачислю в тралвахту? Сто процентов пая получишь, как матрос первого класса.
- Не заслужил, Авенир Степанович, - лицемерю я. А сам стараюсь принять выигрышную позу перед нацеленным на меня фотоаппаратом помполита.
Тунец, пойманный мною, превратился в уху и котлеты. Особенно хороша была печенка, но ее было мало, и досталась она немногим: мне, моим двум ассистентам и, конечно, капитану.
И вот ночь. Несмотря на физическую усталость, вызванную борьбой с тунцом, не могу уснуть. Три таблетки ноксирона не помогли. Сейчас бы чего-нибудь покрепче. Спирту бы хватить неразведенного. Но где взять? Что-то скребется у меня внутри, мучает.
В круглых, больших, как блюдца, глазах тунца увидел я сегодня свое отражение. Два маленьких, жалких и совершенно одинаковых человечка, скаля зубы, уцепились за леску. А на конце ее, невидимый, но резко жутко поданный воображением, железный крюк, глубоко засевший во рту прекрасной рыбы, судорожно хватающей гибельный для нее воздух. Воздух людей. "Хорошо, что нам не приходится убивать звезды", - проникает ко мне в каюту скорбный голос Хемингуэя.
...Четыре дня назад рано утром, когда из кутца поползла, широко растекаясь по корме, серая лопушистая пристипома, подошел ко мне Петька Марков.
- Александрыч, хотите посмотреть на осьминога?
Я глянул. У моих ног, на скользкой палубе, заляпанной слюдянистой чешуей и раздавленными пузырями рыб, извивалось нечто бесформенное, студенистое...
И вдруг я чуть не вскрикнул, наткнувшись взглядом на глаза осьминога. Потрясающе спокойные, они смотрели на меня с пристальным - профессорским, хочется сказать - вниманием. И я, человек, был объектом исследования...