— Что в чуме не сидится, бабушка?
— Сылы? — переспросила она меня.
— Чего, говорю, аргишишь? — повторил я.
Старуха опять ничего не поняла.
— Сколько оленей за девку-то дали? — спросила она.
— Десять дали, — прокричал я ей в ухо.
— Десять, десять дали. Десять хороших быков дали, — затараторила сопровождающая старуху женщина, которая опять вихрем примчалась к нарте.
— Однако мало дали, — прошамкала старуха. — Хорошая девка больше стоит. За меня мой старик двадцать оленей дал, пять песцов, десять шкур дикого оленя и два копья.
— Что ты болтаешь, тиси иниа [облезлая варежка],— взорвалась мать невесты, слышавшая разговор, — да ты и оленьего хвоста-то не стоила! Чего девку мою позоришь?
— Мало, мало дали, — шамкала свое старуха, не слыша слов жены Дямаку, — раньше девки дороже были.
Прибежала старухина спутница, быстро распутала ремень, которым она была привязана, схватила ее в охапку и потащила в балок пить чай.
— Вот ведь какая плохая старуха однако, — сказал мне сокрушенно Дямаку. — Так-то век в чуме сидит, ходит еле-еле. Как узнает, кто жениться хочет, сразу туда едет, мешает только. Теперь будет говорить, будто девка Дямаку ничего не стоит. Лучше бы парень мне двадцать оленей дал. Я тогда двадцать пять бы давал девке. Так-то лучше было.
Проводы молодых затягивались. Жена Дямаку сновала между грузовыми нартами, где хранится имущество семьи, и доставала все новые и новые вещи. Были здесь и парки, и бакари, и новые шоки, и различные шкуры, и многое, многое другое. Поклажа на нарте ее дочери все росла.
Я подошел к невесте, чтобы поздравить ее и преподнести в подарок теплый шарф.
— Вот, Юрий Борисович, — заговорила она, — как глупо получается. И так мать расстроена из-за того, что я уезжаю, а тут эта старуха ее еще больше расстроила. Я тоже не знаю, что делать. Мать говорит, чтобы я шайтана с собой взяла, сатюо-койка, который, по стариковской вере, огонь хранит, а зачем он мне? Даже смешно брать этого шайтана. И Хосю смеется. А я не знаю, как отказаться. В другое время посмеялась бы просто, и все. А сейчас мать не хочу лишний раз огорчать. Ну, что делать?
— Бери, — сказал я ей. — Обязательно бери. А потом я его у тебя тихонько возьму. Мне он очень пригодится. Я его в музей сдам. Моя собеседница повеселела и побежала к матери. Мы с Хосю обменялись на память ножами.
Молодые уехали. Мы тоже решили уезжать в поселок: надо было торопиться застать последние самолеты, чтобы лететь в Усть-Авам…
Боло еще не успел как следует отдохнуть, а собирается еще раз осмотреть стадо, перед тем как проводить нас в поселок.
Труд оленевода тяжел. Боло бывает в стаде и днем и ночью. Каждый день приносит какую-нибудь неожиданность. То дикий близко пройдет и с ним уйдет несколько домашних оленей, то волки появятся, то теленок потеряется, то просто олень заболеет. Много у него забот.
— Однако чего-то думать надо, — ворчит Боло. — Вот хорошее дело без чумов оленей пасти. Много аргишить не надо. Пришел раз, поставил чумы, а стадо дальше идет. Пастухи маленький балок с собой берут и в стаде дежурят. Сменяешься через сутки. Хорошо. Все стойбище за стадом таскать не надо. Как далеко уйдет стадо, тут и аргишить можно.
— Ну, что же, — говорю я ему, — бесчумный выпас — дело хорошее! Но в пургу все равно худо стадо караулить.
— Худо-то, худо, — соглашается Боло. — Однако и в темную пору караулить худо. Тут нужно, чтобы белые олени были. Они в темную пору хорошо видны. По ним других оленей искать хорошо… Только теперь скоро совсем хорошо пастухам будет. Я-то в Дудинке в прошлом году был. Опытное хозяйство смотрел. Там совсем хорошая машина есть. Такую проволоку вокруг стада тянут. Как олень проволоку тронет, убегает сразу, боится. Говорят, его электричество пугает. Скорее бы нам такую машину дали. Тоже в пургу можно легко оленей беречь.
Об электропастухе я слышал еще в Научно-исследовательском институте сельского хозяйства Крайнего Севера. Электропастух действительно мог облегчить труд оленевода.