— Если сердце слабое, лучше обожди, — сказал он.
— Может быть, выдержу, — ответил я ему. — Очень не хочется ждать.
В предбаннике было еще чисто, не наслежено мокрыми ногами. Воздух был сухой, без пара. Матвеич не спеша разделся, развязал принесенный с собой веник и стал строгать каждую веточку тальника перочинным ножом.
— Зачем это? — спросил я его.
— Колючий, бисово дело, — ответил Матвеич, — если вот так сучочки не обрежешь, всю шкуру с себя спустишь.
За этим занятием голый Матвеич напоминал жреца, готовившегося к важному обряду. Телосложения он был феноменального. Прямо живая пирамида. Складки огромного брюха подпирали могучий бюст, на котором лежал один подбородок, на нем — другой, на другом — третий, а на третьем — нижняя челюсть. Пирамиду венчала лысая шишковатая голова. Лицо Матвеича просилось в мастерскую скульптора-кубиста: квадратный лоб, массивные надбровные дуги, глубоко сидящие глаза и крупный приплюснутый нос. Нос был сломан. Глубокая вмятина на переносице — знак участия в гражданской войне — удивительно гармонировала с чертами физиономии Матвеича. К реликвиям тех времен относился и шрам от сабельного удара на плече.
Я взял протянутый Матвеичем готовый веник, и мы двинулись в парную. Парильня в этой бане была построена по проекту самого Матвеича. У нас нежные городские дамы, как известно, не парятся. А женщины Севера это любят. Матвеич отделил мужскую парилку от женской хитроумной системой жалюзи. Святая святых бани скрыта этими сооружениями от нескромных взоров, а пар и жар пропускала беспрепятственно.
— Начнем париться, товарищи, — возгласил Матвеич.
— В добрый час, — отозвалась из-за перегородки молоденькая учительница-нганасанка.
— Париться любит. А ее мамаша, помню, от бани в тундру убегала, когда в школе училась.
— Что, Матвеич, и учительствовать разве пришлось? — спросил я его.
— Директором школы был, — отвечал Матвеич и закричал без перехода: —Ложись!
Казалось, что Матвеич забросил в печь гранату, а не плеснул туда ковш воды. В недрах печи прозвучал глухой взрыв. Температура в парилке подскочила. Матвеич, не удовлетворившись этим, плеснул еще пяток ковшей, выскочил в коридор, подбросил в топку уголька, возвратился и принялся еще. поддавать пару. Во весь рост было уже невозможно стоять. От жара щипало уши, плечи горели, как ошпаренные. Я был вынужден сесть на пол, на деревянную решетку, а Матвеич покрякивал от удовольствия. Наконец отчаянный визг на женской половине и топот босых ног возвестил об отступлении дам.
— Ого, не выдержали! — злорадно закричал Матвеич.
— Душегуб окаянный! — прокричала ему в ответ жена из-за стены.
Он только ухмыльнулся в ответ и взял веник.
— Андрей Матвеевич, — сказал я. — Когда же это вы директором школы были?
— Давненько, — ответил он, — ты, брат-то мой, тогда, наверное еще и не родился.
— А где? — опять спросил я.
— Да на Пясине была маленькая нганасанская фактория. Ее теперь уже нет. А тогда у авамских нганасан это первая школа была.
— Что же, учителей что ли не хватало? Почему вас директором назначили?
— Не хватало тогда. Опять же моя жинка еще учительствовала. А я в основном занимался тем, что детей в школу собирал, дрова заготавливал, питание организовывал. Трудно было.
— А сколько всего преподавателей в школе было?
— Трое. И я, директор, четвертый.
— Детей-то, наверное, неохотно в школу отдавали?
— Конечно. Мы с великим трудом уговаривали родителей. Никак не хотели отдавать. Нам домик завезли на факторию под школу. Одна половина — класс, другая— спальная для детей. Сами жили в старенькой избушке рядом. Сперва детей всего пять было. Двое — сироты Нуки Костеркина, один парнишка из их же рода да две девчонки маленькие. Все детишки постоянно на фактории жили. Мы нарочно в школе их поселили. Все-таки в доме жили, а не в чуме. И еда получше, и чище. Этак к ноябрю, помню, они у нас поселились. Родственники их прямо надоели. С утра придут, у ребят сидят. Ведь их тоже угощать надо. А с питанием у нас все-таки плохо было. Завозить очень трудно. Правда, эта родня помогала немного. Кто детям рыбы принесет, кто мяса, кто еще чего. Одежонку чинили тоже. Трудно было с ребятами. Все дикие, пугливые. Чуть чего — обижаются. Учителям прямо мука была. По-русски понимают еле-еле. По общей программе учить нельзя. Так мы и маялись.