Матвеич замолчал, видимо, считая разговор оконченным, и стал лениво намыливаться.
— Так что же, так и было в вашей школе пять детей? — спросил я его.
— Да нет, потом удалось и других привлечь, — отозвался неохотно Матвеич.
— Расскажите, Андрей Матвеич, — взмолился я.
— Тут целая история, долго рассказывать, — отнекивался он.
— Да чего уж тут, — не отставал я, — расскажите. Все равно спешить некуда.
— Я тут еще в философию ударюсь, а ты меня засмеешь, — не сдавался Матвеич. — Вы-то все учены, а я мужик простой. Мне до всего самому додумываться приходилось.
Я все-таки продолжал его уговаривать. Наконец он отложил мыло и начал:
— Только ты не смейся. Можешь и не поверить, а было такое. Сначала, как тебе говорил, только пять ребятишек училось. Потом как-то на факторию приехали еще Костеркины за товарами. У одного двое ребятишек лет по восемь. Я их встречаю, говорю: «Давай детей в школу, учить будем». Куда там! Не соглашается ни в какую.
— Чего, — говорит, — учить. Не надо. Пускай охотиться учатся, оленей пасут.
— Чудак человек, — объясняю ему, — они читать научатся, писать.
— Зачем? — говорит.
— Как зачем? Грамотные будут. Потом, как русские, научатся железо делать, любые вещи. Русские оттого все умеют, что грамотные.
— Ладно, — говорит, — пускай месяца два поживут. Посмотрю, чему научатся.
Ну, оставил я детей, значит, всего семь человек стало. Только месяц прошел, его баба приезжает. Детей забрать хочет.
— Почему, — говорю, — слова не держишь?
Ничего не отвечает. Твердит свое: заберу да заберу. А у нас при школе старичок был. Одного паренька дядя. Он у нас вроде воспитателя был. Переводил иногда — русский хорошо знал, ночевал с детьми, чтобы не боялись. Вот он и говорит:
— Тот мужик-то, что детей отдал, помер. Теперь этой бабы отец — шаман большой, их забрать хочет. Говорит, во сне видел, будто ребятам худо, и помер их отец.
Ну, думаю, зачем их отпускать. В шаманской семье будут жить, кроме того, здесь и питание получше, и в тепле. Велел я той женщине уезжать. Сказал, что детей не отпущу.
Ну, проходит дня два, приезжает старик один. Пришел ко мне гостевать. По-русски говорит маленько. Держится гордо. Посидел час, потом говорит:
— Я, — говорит, — родня ребятам, у которых отец умер. Хочу их забрать.
— Не надо забирать, — объясняю я. — Мы хотим их грамоте научить, культурными людьми сделать.
— Ладно, — говорит, — только я хочу с ними увидеться.
— Иди, — говорю, — никто этого не запрещает. Кончится урок — и смотри сколько угодно.
Ушел. Взял с собой собаку — и прямо в школу. Мне из окна все видно, что на улице делается. Хотел сначала его остановить, сказать, чтобы собаку в дом не тащил, а потом раздумал: обидишь его еще. Пробыл он там с час, вышел и уехал. Смотрю — наш старик ко мне идет. Вошел, лица на нем нет.
— Чего, — говорю, — такой? Будто от волков бегал.
— Шибко худое дело, — говорит.
— Какое худое дело?
— Нгадя помрет сегодня (Нгадя — это парнишка из тех, что сироты остались. Другого-то Сырыйко звали).
— Почему помрет? — спрашиваю.
— Шаман сказал.
— Откуда шаман знать может? — спрашиваю его. — Какую ты глупость говоришь. Шаман, он, как наши попы, вам всякую глупость в голову заколачивает, чтобы из вас всякое добро тянуть. Ерунда все это.
— Как не знать? — старик говорит, — он через собаку смотрел. Шаман через собаку сразу видеть может, кто помрет. Он между ее ушами глядит под ноги кому-нибудь. Если под ногами глаза увидит, значит, помрет тот человек. Его коча [болезнь] поймает. Я сам видел глаза через собачьи уши под своим сыном. Прямо горят глаза. Умер сын мой.
— Ты бы, — я ему говорю, — поменьше вина пил, тогда бы тебе черти не мерещились.
Обиделся старик. Взял палку и ушел.
Ну, поужинали мы в тот день с моей жинкой да спать легли. В полночь стучат. Смотрю — наша учительница зовет. Оделся, бегу в школу. Захожу к детям — никто не спит. Сбились к печке и сидят на полу.
— Чего, — говорю, — на кроватях не лежите?