— Ты, Галя, человек однако ученый, тебе тяжело руками работать, ты головой работаешь…
Она считала себя чуть ли не героиней, гордилась, что не отступила, не поддалась первому побуждению отсидеться в стороне, в чуме. И ее как-то злило, почему пастухи вроде бы не замечали, не восторгались ее подвигом, не воздавали ей должного. С некоторой обидой думала: «Какие черствые люди, принимают, как положенное, что я работаю вместе с ними! А я-то это делаю по доброй воле, я-то за оленей не отвечаю, мне деньги не за это платят…» Лишь потом постигла, насколько суетны были ее мысли и мелочны обиды. Здесь, в тундре, не было деления на твое-мое, беда и радость делились на всех поровну, никто не мог представить себя или товарища по бригаде посторонним наблюдателем, незаинтересованным в успехе общего дела. И если ее, Галю, пастухи не хвалили за участие в их работе, то это говорило о том, что ее приняли уже в свою семью, считали своей…
И лишь однажды, уже осенью, Филимонов сказал ей:
— Однако сперва думали — домой в Аксарку запросишься, убегать от нас будешь. А ты — крепкая, первый сорт!
«Первый сорт» в его устах было высшей оценкой чего бы то ни было: отличного карабина, вожака-оленя, хорошей музыкальной радиопередачи, высококачественной песцовой шкурки. Галя от такой похвалы зарделась, почувствовав впервые какую-то необъяснимую и радостную легкость во всем теле.
Но это было потом, спустя месяцы. А весной ее не хвалили и не подбадривали. Не до того было. Шел отел. Пастухи сутками пропадали в стаде, не появляясь в чумах. Некоторые важенки погибали сразу после родов от слабости и истощения. Другие, молодые, первый раз телившиеся, порой пренебрегали своими материнскими обязанностями, бросали новорожденных на произвол судьбы. Осиротевших и покинутых оленят надо было в первые дни кормить искусственно, держать в тепле. Люди потеснились, уступив им лучшие места в чумах. Доили важенок, поили младенцев молоком.
Гале пришлось на время прекратить занятия с оленеводами. Она, как и остальные женщины, бродила по тундре, собирая дрова, доила смирных олених, выхаживала сироток. Они стали совсем ручными, эти ее оленята. Ходили, окрепнув, за ней по пятам, ласково тычась замшевыми холодными носами в ее руки. Их она быстро научилась различать, каждому дала кличку. А вот взрослые олени все были для нее на одно «лицо». Никак не могла понять, где быки из ее упряжки и где чужие. Поэтому привязывала своим красные тряпочки на рога. Но быки в поисках ягеля, когда еще не сошел снег, вырывали в сугробах ямы, в которых скрывались с головой, лишь зады торчали, как обугленные пни. Тряпочки пропадали, приходилось снова отыскивать среди десятков других свою четверку. Потом быки сбросили рога, привязывать ленточки стало не к чему. Галя готова была плакать от своей беспомощности всякий раз, когда надо было запрягать оленей в нарты. Все в бригаде удивлялись, что она не может отличить своих оленей от других, ведь они совсем не похожи, как не похожи люди. Ведь у каждого оленя свои особые приметы, повадки, их невозможно спутать, из тысячи в стаде не найдется и двух совершенно одинаковых. Галя сравнительно быстро обучилась управлять упряжкой, устанавливать чум, бросать аркан, вскипятить чай на двух поленцах. И многому другому. А умению узнавать «в лицо» оленей так и не научилась до конца. Женщины, не столь деликатные, как мужчины, говорили:
— Однако ты совсем тупой девка, Галя! Это же легче, чем писать буквы! Смотри: мальчику пять лет, а он знает всех олешков…
Шли дни. Промелькнуло короткое лето, по ночам стало подмораживать, сыпал редкий еще снежок. Стада повернули к югу. Приближался День оленя, праздник, к которому готовятся с лета. В этот день все оленеводы, кочующие у побережья Карского моря, съезжаются к куполообразной горе, одиноко возвышающейся посреди тундры неподалеку от Байдарацкой губы. Затеваются состязания по стрельбе и бросанию аркана, гонки на оленях, пляски, состязания певцов. Гора именуется Минисей. По старым ненецким поверьям, на ней обитают духи тундры, добрые и злые. А на вершине якобы есть озеро, в котором духи купаются. По традиции, укоренившейся веками, оленеводы, съехавшись осенью к горе Минисей, должны принести духам благодарственную жертву за хороший нагул стад. От каждого стада подносят белого, без единой темной шерстинки, быка, закалывают его. Кроме того, каждая семья дает в дар Минисею что-либо ценное: отрез материи, шкурку песца или горностая, кольца, серьги. Все дары складываются в окованные железом сундучки и вносятся в пещеры. Переступать границу подножия горы могут лишь мужчины, женщинам это строжайше запрещено. На вершину горы не поднимался ни один из смертных; даже шаманы, когда-то установившие ритуал жертвоприношения, не осмеливались на это. Уже нет шаманов, а традиция жива до сих пор. Разумеется, далеко не все ненцы верят в то, что на вершине Минисея действительно обитают духи. Да и как верить, когда не духи связывают оленеводов с миром, а радио, не они лечат больных людей, а врачи, прилетающие по первому вызову на самолетах? Словом, вся теперешняя действительность активно опровергает существование неких божественных сил, могущих якобы влиять на жизнь людей. И все же традиция есть традиция. Не так ли отмечают более цивилизованные народы Рождество или Пасху, совсем не веря ни в рождение Христа, ни тем более в его воскресение после смерти? А День оленя в его настоящем виде, исключая ритуал с жертвоприношением и семейными дарами, является праздником силы, ловкости, мужества и красоты. Он берет свое начало с тех же отдаленных времен, что и трудовые праздники других народов, как, скажем, славянские Зажинки перед началом жатвы. Словом, нет ничего необычного в том, что традиция эта живет и что сотни оленеводов ежегодно собираются у подножия Минисея.