Взглянув вокруг, Галя чуть не задохнулась от восхищения. Вид отсюда открывался необыкновенный. Буровато-зеленая, кое-где с белыми снежными пятнами, тундра без края. На севере — голубовато-белесая полоска Карского моря, охватившая узкой лентой полгоризонта. На юге — черные, голые увалы Полярного Урала. И повсюду — синие, зеленоватые, темно-коричневые «глаза» бесчисленных озер, серебристые прожилки речек. А дали такие неоглядные, такие широкие и манящие, что хотелось взмахнуть руками, как крыльями, подняться над тундрой и лететь, лететь, пока хватит сил. На душе было как-то по-праздничному радостно. Галя даже забыла, с какой целью они с Леней поднялись сюда.
Впрочем, Леня напомнил ей об этом, толкнув локтем:
— Погляди-ка вниз!
С неудовольствием девушка оторвала глаза от захватывающей дух картины, с досадой посмотрела вниз. Увидела крошечные фигурки, суетящиеся у подножия горы. Потом услыхала выстрел, другой, третий.
— Доигрались, — хмуро и встревоженно бросил Леонид. — Теперь хоть беги, не простят. Мне-то еще, может, и не так достанется, а тебе не завидую. Ты женщина, значит, осквернила Минисей.
— Подумаешь! — беззаботно ответила Галя, хотя сердце и сжалось в недобром предчувствии. — У нас равноправие.
Они медленно спускались вниз. Люди у подножия притихли, замерли. Неужели духи тундры не покарают дерзких, отпустят их с миром? Быть того не может! Еще не было случая, чтобы кто-то безнаказанно нарушил запрет. Старики рассказывали, что владыки Минисея не прощают тех, кто решится заглянуть в их жилище: или убивают на месте, или напускают какую-либо болезнь, от которой нечестивец скоро умрет.
Когда подошли к самому подножию горы, Галя, не выдержав, бросилась бегом вперед, к своим.
— Дядя Костя! — закричала еще издали, протягивая в руках косынку с ягелем. — Я же говорила, никаких духов нет! А какой там ягель, а вид какой открывается — умереть можно!
И осеклась. Оленеводы молча отступали, отворачивались. Бригадир смотрел на девушку строго, почти отчужденно. Резко бросил Лене несколько гортанных фраз по-ненецки, снял с плеча свой отличный карабин, передернул затвор и кивком головы показал Гале: иди, мол, вперед. Ей стало вдруг страшно, хотелось бежать, но ноги ослабели, не слушались. «Все, — мелькнуло в голове, — это конец. Леня не зря говорил — убьют…»
Двое ослушников шагали под конвоем бригадира в тундру. В километре от Минисея он остановил их, закурил и сказал Гале так, что она не поняла: одобряет ли он ее поступок или осуждает.
— Ну, ученая твоя голова, и наделала ты дел!
Она решила, что перед расстрелом надо держаться твердо, с достоинством, но тут, неожиданно для себя, всхлипнула и стала сквозь слезы оправдываться:
— Доказать хотела, что духов нет, оленей жалко… А расстреливать нас не имеете права, нет такого закона, чтобы без суда…
Филимонов и Леня переглянулись и, несмотря на драматизм обстановки, расхохотались.
— Эх, Галя, Галя! — оборвав смех, жестко сказал бригадир. — За кого ты нас принимаешь, обидно однако думаешь, а столько месяцев жила в моем чуме! Мы разве дикие?! Хорошо, что твоих слов старики не слышали, сказали бы, что это духи тебя наказали, ума лишили, вот ты и говоришь такое…
— А зачем сюда под винтовкой привели?
— Для виду, чтоб никто из старых людей не кинулся на вас, бить не стал. Понимаешь, кое-кто очень зол на вас, кипит, как чайник, не выдержит, стукнет. За ними— другие. Тогда я не смог бы остановить. А сейчас— пусть остынут, подумают, злость пройдет однако.
Опустившись на корточки и держа карабин между коленями, Филимонов долго молчал, глядя в землю. Галя переминалась с ноги на ногу, чувствуя себя очень неловко. Она уже казалась самой себе не героиней, а скверной девчонкой, которая из-за сумасбродства, шалости или недомыслия обидела хорошего человека. Леня тоже молчал, но на скуластом лице его не отражалось никаких переживаний.
— Праздник однако испортили, — негромко сказал бригадир, — теперь настроение не то. А люди ждали, готовились… Думаешь, десять — двадцать олешек дороже хорошего настроения?
Галя пожала плечами. Еще утром она бы, не колеблясь, ответила на вопрос утвердительно: да, дороже. Сейчас же начала понимать, что все не так просто, как ей казалось. Вот мы, живущие оседло, тоже в дни своих праздников приносим жертвоприношения. Откармливаем поросенка или гуся, режем их накануне Нового года или другого торжественного дня, варим-жарим, ставим на стол. Но это жертвоприношение собственным желудкам. Оленеводы же подносят жертву в благодарность за хорошее лето. Кому? Духи — это просто символ, а благодарность адресована в первую очередь тундре-кормилице, не очень щедрой земле Севера. Пережитки? Возможно. И все-таки какое она, Галя, имела право осквернять их святыню, попирать ногами Минисей, разрушать красивую сказку?! Что она дала, что может дать взамен?