— Всеволод Иванович, тут товарищ корреспондент интересуется той историей, — торопливо сказала Римма. — Может, расскажете ему?
— Да разбирались мы в ней, ты же знаешь, зачем опять поднимать вопрос, — недовольно поморщился капитан. — По метеоусловиям вылет был невозможен.
— Значит, и виноватых нет?! — Римма дернула плечом и отошла от нас.
Капитан представился, протягивая руку. Я назвал себя. Всеволод Иванович улыбнулся:
— Ваш брат сюда нечасто заглядывает. Хлеба здесь не сеют, ударных строек нет, котик не водится, больших промышленных объектов не числится. Словом, тихий закоулок планеты. Но экзотики хватает. Вы не за ней, случаем?
— Грешен, — признался я, — и на экзотику хотелось бы поглядеть.
— Плохого в вашем желании ничего не вижу. Мне, например, любопытно было бы почитать о быте и традициях народов Средней Азии, не бывал там. А то у нас частенько пишут об инках и этрусках, об обычаях жителей Африки или Австралии, когда же дело касается нашей страны, то, если верить журналистам, все народности одинаковые, не отличишь, о жизни ли русского села рассказывают, башкирского или узбекского. И все, что относится к национальным различиям, к особенностям быта, зачисляют в разряд феодальных и прочих пережитков!
У капитана была манера глядеть прямо в глаза собеседнику, ни на минуту не отводя взгляд в сторону. Это не всегда приятно, чувствуешь себя, как перед рентгеновским аппаратом, будто все твои мысли обнажены, все твои возражения известны на три фразы вперед.
В последующие дни мы с капитаном часами беседовали на разные темы, и я в конце концов привык к этой его манере. Но вначале пристальный, чистый, изучающий взгляд капитана не давал мне покоя, сковывал язык.
Я не успел собраться с мыслями, чтобы ответить капитану на его гневную тираду относительно нивелировки нашей журналистикой национальных особенностей разных народов. Внезапно гулко кашлянул репродуктор, висящий невдалеке от моего столика, и чуть хрипловатый тенорок четко объявил:
— Участникам самодеятельности собраться через пятнадцать минут в красном уголке для репетиции. Приглашаются и пассажиры, желающие принять участие в завтрашнем концерте…
— Мой старпом Жихов, — капитан кивнул на репродуктор. — Дельный парень, энтузиаст. Советую познакомиться.
Жихова я увидел после ужина. Он собрал желающих и долго рассказывал нам об Оби, о механике Василии Ивановиче Калашникове, чьим именем назван теплоход, об истории постройки этого корабля, о перспективах развития водного транспорта на Обском Севере. В заключение повел на экскурсию по судну, показав все, что могло интересовать пассажиров.
И я подумал, как часто мы выносим свое суждение о человеке на основании лишь его внешнего вида. Вот Алексей Жихов. Вначале он, несмотря на лестную рекомендацию капитана, мне не понравился. У Алексея — резкие, острые черты лица, держится он так, будто, как говорится, аршин проглотил. В его одежде щеголеватость, присущая морякам, подчеркнуто выпирает. Если капитан может себе позволить в свободное время носить свитер, то Жихова я ни разу за все дни не видел одетым иначе, как строго по форме, в белоснежной крахмальной сорочке с безукоризненно повязанным черным галстуком. И вообще с первого взгляда он произвел на меня впечатление сухаря и формалиста.
А он оказался душевнейшим человеком, тонким, увлеченным и увлекающимся, мягким и очень чутким к красоте во всех ее видах. Однажды утром я забрел в салон на тихие звуки пианино. Кто-то играл этюд Шопена. Я открыл дверь — и не поверил глазам: за пианино сидел Алексей. Видимо, он только что сдал вахту: рядом, на кресле, был брошен дождевик. Полузакрыв глаза, по памяти играл задумчивую, грустноватую мелодию. Я попятился, чтобы Алексей не заметил меня: это была его минута, его личный мир, в который он не хотел пускать посторонних.
А вот в мир своей любви к Оби Жихов хотел вовлечь всех, всем передать влюбленность в эту могучую реку. Стоило послушать, как он говорил о ней. Словно песню пел. Он не просто сообщал нам, пассажирам, что Обь каждую секунду приносит в губу двенадцать с половиной тысяч кубометров воды. Нет, он подчеркивал, что это в два раза больше, чем Волга, в восемь раз — чем Днепр. Жихов как бы полемизировал с певцами других великих рек, утверждая, что нет в России рек более достойных воспевания, чем Обь. Она занимает четвертое место среди рек земного шара по длине и пятое по площади бассейна, а среди рек Советского Союза — первое. Он произносил эти цифры как самые благозвучные стихи, наслаждался ими, упивался, в то же время сетуя на людскую несправедливость, которая отводит Оби более скромное место, чем Енисею, Лене, Амуру, не говоря уже о крохотных речонках вроде Куры и Терека, прославляемых в поэзии и прозе. А за что, за какие такие достоинства?