Париж, и теперь еще не вполне освободившийся от грязи, тогда был настоящей мусорной ямой.
В эпоху нашего рассказа он состоял из целого лабиринта узеньких, извилистых, частью немощеных улиц с ветхими, полуразвалившимися домами, между которыми кое-где только поднимались богатые здания; потоки грязной воды и всевозможные сваленные в кучу нечистоты запружали нередко дорогу; а если прибавить к этому отсутствие всякого освещения, кроме лунного, бродячих собак и ночных воров, так будешь иметь верную, невеселую картину Парижа в начале семнадцатого века.
На всех городских часах пробило десять, когда граф дю Люк приехал в город. Он хорошо его знал, так как долго жил там с отцом, и потому без труда нашел дорогу в лабиринте улиц.
Кроме того, ночь была лунная, и граф смело ехал, не замедляя шага лошади; у берега Сены, на его счастье, случился паромщик, согласившийся за хорошую плату, несмотря на поздний час, перевезти путешественника и его лошадь на другую сторону; затем граф отправился на улицу Короля Сицилии.
Эта дорога отняла у него не меньше часа, на протяжении которого ему встречались подозрительные личности с поднятыми до носу воротниками плащей и в опущенных на самые глаза шляпах; однако они не решились или просто не захотели напасть на него; голодные стаи собак долго преследовали его своим воем.
Граф пустил лошадь шагом и остановился почти против улицы Дежюиф, у крыльца старого, мрачного особняка. Это был особняк герцога Делафорса.
Дю Люк осмотрелся кругом, не следит ли за ним кто-нибудь, и эфесом шпаги три раза стукнул в калитку, сделанную в двери, — два раза сряду, потом один раз. Калитка сейчас же отворилась, и на пороге явился огромный детина с длинным бердышом в руке.
— Хвала Богу! — сказал он мрачным голосом, точно говоря сам с собой.
— И мир на земле людям с твердой волей! — отвечал граф и подал в горсти левой руки как-то особенно обрезанную золотую монету.
Тот внимательно осмотрел ее и важно поклонился.
— Войдите, монсеньор! — произнес он с явным оттенком почтения в голосе. — Привет всем входящим от имени Божия!
Граф сошел с лошади, взяв ее под уздцы, ввел во двор особняка. Калитка сейчас же заперлась за ним.
Человек с бердышом свистнул; на свист мигом явился другой человек, точно выросший из-под земли.
— Идите за ним, — лаконично проговорил первый, взяв у графа лошадь.
Оливье молча сделал второму слуге знак идти вперед. Везде было темно в особняке, который казался вымершим. Граф прошел за своим молчаливым проводником широкий двор, поднялся по заросшим мхом ступенькам крыльца и вошел на широкую мраморную лестницу. Долго еще они шли по разным ходам и переходам, наконец проводник остановился, поднял портьеру, отворил двери, прошел большую переднюю, освещенную лампой, спускавшейся с потолка, подошел к другой двери, тоже с тяжелой портьерой, обернулся к графу и почтительно спросил:
— Как прикажете доложить, монсеньор?
— Граф Оливье дю Люк де Мовер.
Проводник поднял портьеру, отворил дверь и громко повторил имя и титул прибывшего, потом отошел, пропустив гостя.
Граф вошел, волоча перьями шляпы по полу и молодецки опершись на эфес шпаги. Он очутился в громадной ярко освещенной зале, заполненной множеством вельмож всех возрастов; одни были в роскошных придворных мундирах, другие — в военных доспехах, а некоторые, как и сам граф, — в дорожных костюмах.
При входе графа разговоры умолкли, все взгляды обратились на него; старик вельможа, одетый по старинной моде времен покойного короля, отделился от группы разговаривавших и поспешно подошел к дю Люку.
— Милости просим, граф, — приветствовал он его, кланяясь с самой утонченной вежливостью, — мы все здесь с нетерпением вас ждали.
— Ваша просьба для меня закон, монсеньор, — так же вежливо отвечал Оливье, — и я бросил все, чтобы явиться к вам.
— Благодарю вас, граф; впрочем, мы в вас и не сомневались; нам известна ваша преданность нашему святому делу и непоколебимость вашей веры.
— Послушайте, любезный Делафорс, — весело вмешался другой вельможа, дружески пожимая руку графа, — не бросайте, пожалуйста, камни в мой огород! Я здесь у вас немножко волк в овчарне: хоть и не из истых католиков, но все-таки католик, а между тем нахожусь между вами. Презабавно, не правда ли, граф?
— Господин, де Бассомпьер, — проговорил, поклонившись, Оливье, — был слишком предан покойному королю, чтоб не находиться между нами.
— Тс-с, милый граф! Тише! Не говорите так! Если бы здесь случился кто-нибудь из шпионов Люиней, то сочли бы, что мы составляем заговор, — прибавил он, расхохотавшись.
Оливье был тут в кругу высшей знати королевства и главных вождей реформатской партии. Большую часть их он знал, с остальными его познакомил герцог Делафорс; все любезно обошлись с ним.
Жаку Номпару де Комону, герцогу Делафорсу и маркизу де Кастельно, родившемуся в 1559 году, было в то время немного за пятьдесят.
Это был высокий, еще бодрый старик с аристократической физиономией и манерами, человек высокого ума и больших военных дарований. Еще подростком чудом спасшийся во время Варфоломеевской резни благодаря тому, что притворился мертвым, он пристал к партии короля Наваррского и был одним из самых преданных его товарищей; и король Наваррский оценил его по заслугам. Беспокойный, деятельный, а главное, искренне ненавидевший католиков, герцог, несмотря на свои лета, душой и телом посвятил себя протестантской партии и сделался одним из самых влиятельных ее вожаков.
Бассомпьер, которому было едва сорок лет, не имел никакой серьезной неприязни к двору, так как три года перед этим был произведен в генерал-фельдцейхмейстеры5; но это был ветреный, опрометчивый человек, и присоединился он к протестантской партии, сам не зная, почему; может быть, потому, что все его старинные друзья принадлежали к ней; кроме того, ему, как он выражался, ненавистна была эта клика Каденетов, Брантов и Морна, этих нищих, которые пришли в Париж без сапог, лгали, уверяя, что они потомки Альберти Флорентийских, и за короткий срок составили себе при французском дворе состояние очень подозрительного свойства. Короче, Бассомпьер, не решаясь сознаться самому себе, завидовал герцогу Люиню, который пользовался при Людовике XIII такими же привилегиями, какими он обладал при покойном Генрихе IV, если еще не большими.
Между тем разговор, прерванный приходом графа, возобновился с прежним жаром: спорили, высказывали каждый свое мнение и старались доказать его.
Пробило полночь.
В огромной зале разом все смолкло; все обернулись к герцогу Делафорсу, видимо ожидая, что он скажет.
Выйдя в середину и сделав общий поклон, старик начал так:
— Единоверцы и друзья! Теперь уже слишком поздно ждать нашего благородного вождя и друга, герцога де Рогана. Вероятно, ему не удалось проехать в город, или, вернее, благоразумие не допустило его показаться в Париже сегодня вечером. Во всяком случае, мы, наверное, вскоре получим от него какое-нибудь известие; по-моему, однако, его невольное отсутствие, так много значащее для высоких интересов, которые мы обязаны охранять, не должно останавливать нас от обсуждения мер, необходимых для укрепления религии и государства в критических обстоятельствах, в которых мы очутились поневоле.
Все отвечали единодушным согласием.
— Руководите спорами, герцог, — воскликнул Бассомпьер, — вы одни способны уладить дело.
— Господа, это и ваше мнение? — спросил герцог.
— Да, да, говорите, герцог Делафорс! — отвечал за всех один из присутствующих. — Вы осторожны и ловки; в отсутствие герцога де Рогана вы одни можете хорошо повести дело.
— Тем более, — прибавил другой, — что принц Конде, который мог бы, кроме вас, иметь право на первенство между нами, уже три года сидит в Бастилии.
— Мы надеемся, что через несколько дней он будет освобожден, — сказал герцог.
— Тем хуже! — заметил барон де Круасси. — Монсеньор де Конде известен пером, а не шпагой. Нам в настоящее время нужен не такой человек.